Страница 40 из 78
— Хищник хищнику рознь, — продолжал рассуждать Голосянкин. — Не зря говорится: на то и щука в море, чтобы карась не дремал.
— Господин Голосянкин, — набравшись духу, сказал Ткаченко. — Я ведь не сведения собираю, у вас сидючи. Я просто по знакомству хочу узнать мнение человека образованного, опытного, мудрого и глубоко порядочного, каким почитаю именно вас. Смотрел я, к примеру, подписной лист добровольных пожертвований, собранных, чтобы почтить память покойного учителя. Смотрел, а не расшифровал. Среди жертвователей Абен Тастемиров — 3 рубля, Алексей Андронов — 1 рубль, Кузьма Прошкин — 1 рубль 50 копеек, Андрей Федотов — 1 рубль 20 копеек, Смаил Бектасов — 3 рубля, а вот Муса Минжанов — 5 рублей. Спрашивается, почему некий инородец Тастемиров и другой инородец Бектасов жертвуют больше, нежели русские сотоварищи убиенного учителя? А почему Минжанов всех больше? Я не как официальное лицо, а как человек интересуюсь.
— Ежели как человек, то должны понимать, что Бектасов и Тастемиров — баи, а Прошкин и Федотов учителя. У них достаток другой.
— Только это?
— А что ж еще?
— Пожалуй, вы правы. Но вот еще вопрос. Почему по всем документам вначале проходит, что главным зачинщиком беспорядков на ярмарке был возчик Байтлеу Талыспаев, а потом мнение меняется, причиной всего зла называют Амангельды Удербаева?
— Я в полицейскую логику вникнуть не могу, не хочу и не имею возможности, — прищурился Голосянкин. — Но ваш вопрос свидетельствует о том, что вы не советуетесь со мной, а пытаетесь косвенно получить сведения, которые могут быть использованы не так, как я хочу. Поэтому скажу вам, как на допросе: Амангельды я знаю довольно изрядно. Он охотник, каких мало, птицу бьет влет пулей, а не дробью, то же со зверями. Шкурка остается целой, и для чучел покупать у него товар просто удовольствие. Кроме того, он не торгуется, а называет цену, от которой не отступается ни на копейку. Это тоже хорошо, ибо надоедает торговаться, а не торговаться здесь нельзя, дураком сочтут. В-третьих, господин Ткаченко, Удербаев внутренне интеллигентен. Да-да! Именно так. Я знаю его не очень хорошо, но интеллигентность его очевидна. Не зря профессор Семикрасов так любит с ним беседовать и целую статью построил на его рассказах. Вы не читали, конечно? Зачем нам умные статьи читать, мы сами умные.
Голос Петра Николаевича звучал теперь вовсе не ни басах, а чуть ли не тенорово. Ткаченко догадался, что бао у него наигранный, вроде специального покашливания, Когда же он забывается, то говорит совсем иначе.
— А там мудрая мысль высказана, — продолжал Голосянкин. — Семикрасов сравнил нынешнюю форму обложения киргизов с прежней покибиточной податью. Теперь вроде бы справедливей стало, ибо учитывается количество скота, однако на самом деле положение бедняков ухудшилось. Только в канцеляриях значится, что подати распределены по благосостоянию и сумма взноса богача в десять раз превосходит взнос бедного киргиза. На самом деле это фикция, обход закона, потому что бай всегда взыскивает разницу со своих батраков. Могу голову дать на отсечение, что господин Семикрасов сам бы этого скрытого от глаз европейца явления вовек не уловил, и смею уверить, что без совместных поездок с Удербаевым никогда до этих выводов не дошел бы…
Голосянкин вдруг швырнул трупик беркута в угол и, хлопнув дверью, вышел из мастерской. Вернулся он минут через двадцать и заговорил обычным своим солидным баском:
— Очень сожалею, что отнял у вас время своими пустыми соображениями, а относительно дружбы профессора Семикрасова и этого охотника Амангельды — все это мои домыслы, так сказать, фантастические предположения. Сам я ничего подобного от Удербаева никогда не слышал. Ссылаться на себя в любом случае категорически запрещаю. Подчеркиваю! Простите, если задержал.
Ткаченко шел в школу вполне довольный беседой с Голосянкиным. Он узнал больше, чем намеревался, и все рассчитал точно. Болтливость свойственна этому сорту людей. Даже зарекшись говорить лишнее, они все равно не могут удержаться. Понос у них на секреты. Ведь не хотел, в самом деле не хотел Голосянкин рассказывать историю написания Семикрасовым статьи о податной системе, а выболтал все или почти все.
Варвара Григорьевна в окно увидела брата и вышла на крыльцо. Она и вправду была очень хороша собой. Смуглая, со светлыми волосами, стройная, крепкая, чуть полноватая и такая же синеглазая, как брат. По-мужски протянула руку, сказала громко, заглушая в себе неловкость:
— Давно мы с тобой не виделись, Иван Григорьевич. Ты вроде бы и не меняешься вовсе.
— В прошлый раз ты называла меня господином жандармом…
— Я не знала точно твоего чина и боялась ошибиться.
— А теперь знаешь?
— Теперь я много о тебе знаю. Даже знаю, зачем ты приехал нынче и кем особо интересуешься.
— Кем же это? Интересно!
Варвара Григорьевна поборола в себе неловкость непроизвольной фальши, которой человек боится в себе, когда вступает в слишком сложные и вынужденные отношения.
— Сегодня я могу пригласить тебя к себе, — сказала она. — Николай уехал.
— С толстовцами дружбу водит, а по отношению ко мне смирения и непротивления обрести не умеет, — сказал Ткаченко.
— Ты и про толстовцев знаешь.
— Ну, это не секрет. Толстовцы под нашим наблюдением. Муж твой, кажется, тоже пока не снят с учета… Так что же говорят о цели моего приезда? Что предполагают?
Варвара Григорьевна вовсе успокоилась. Брат не пробудил в ней родственных чувств, напротив, он умертвил все детские воспоминания.
— Обыватели большие выдумщики на наш счет, — криво усмехнулся Иван Григорьевич.
— Людмила Голосянкина сказала мне, что ты вчера весь вечер расспрашивал их за чаем про Амангельды Иманова. По-вашему — Удербаева. Она специально наведалась в школу и выложила мне это на перемене, Она, вишь, подозревает, что у меня с Амангельды амурные отношения, и пыталась по выражению моего лица утвердиться в этой мысли.
— И утвердилась? — Иван Григорьевич понял, что Варя настроена на редкость враждебно, раз так вот в лоб рассказала о визите госпожи Голосянкиной. Досада на эту чудовищную сплетницу обернулась черствой расчетливостью в разговоре с родной сестрой.
Варвара Григорьевна провела его в кухню.
— Прислугу я отпустила на три дня.
Она думала о нем, как о постороннем. Что главное в его жизни, чем он живет и для чего? Не женат. Не пьет. Кажется, и не развратничает. Есть в нем что-то аскетическое, монашеско-католическое, вернее, иезуитское. Мысль о католических монахах и священниках тут же привела на ум соображение о тайных пороках. Странно, что и это не показалось ей неуместным сейчас, когда она разговаривала с родным братом, когда впервые за несколько лет видела его совсем близко.
— Я хочу тебя предупредить, Иван, — строго сказала Варвара Григорьевна. — Есть порядочные люди, которые не позволят вам вершить произвол. Я понимаю, вы хотите воспользоваться случаем на ярмарке, чтобы расправиться с людьми, вам неугодными.
— Какая глупость, — брат сокрушенно покачал головой. — Почему мы хотим произвола? Кто это за произвол? Властям произвол вреден.
— У нас сегодня обед будет из одного блюда. — Варвара Григорьевна оставила без ответа фальшивые вопросы брата. — Суп с рисом. Мясо можно положить сразу, можно — в качестве второго блюда.
Ели не спеша, суп был горячий, хлеб отрезал от буханки каждый для себя; совсем по-простому, как раньше, но душевной близости не возникало.
— Случай с девочкой вам не удастся приписать никому из арестованных, потому что степь знает виновников, И вы знаете, только притворяетесь. Вам выгодно любые эксцессы объяснить якобы природным зверством степняков, вам не хочется отдавать под суд своих ставленников. Странное дело, все произошло на земле вашего волостного Минжанова, вблизи его летовки, но никто из его батраков до сих пор не вызывался для допросов, А ведь и Лукьяна Колдырева нашли в той же стороне… Конечно, вам бы хотелось приписать это именно Амангельды, потому что он неудобен вам больше других. Уж вы бы постарались! На беду свою вы сами создали ему алиби, постаравшись схватить его прямо на ярмарке. И свидетель Василий Рябов показывает, что в начале потасовки видел Амангельды, тот вовсе не собирался драться с солдатами, а покупал уздечку черкесской работы.