Страница 88 из 95
— Покрывает? Ну, не совсем так. Вернее, совсем не так, я в этом убедился.
— Вижу, наш краснобай заговорил тебе зубы. На-Шли общий язык, а?
— Алексей Геннадиевич, при всех своих слабостях, человек неплохой. Честный и умный.
— Был бы честным и умным, не держал бы при себе таких, как Меллек!
— Положа руку на сердце — ваш завхоз, например, не произвел на меня впечатление ангела. А вы не спешите от него избавиться. Может, потому, что он охотно позволяет обращаться с собой, как с циновкой, о которую вытирают ноги?
Глаза у Новченко начали набрякать яростью, но он сдержался, только сердито хмыкнул:
— Это ты демонстрируешь — как можно вежливо резать правду-матку?
— Я ничего не демонстрирую. Говорю то, что думаю. А вы этого не любите, Сергей Герасимович?
Новченко заставил себя хохотнуть:
— Поддел, поддел старика!.. Да, брат, тебе палец в рот не клади. Ладно, выгоню я к чертовой матери этого завхоза Самому надоел. Лебезит, лебезит, дьявол…
— Зря такие типы не лебезят. Честное слово, мурруки гышшиевы из таких вот и вырастают.
— Ну, у этого жулика песенка спета. Ты, кстати, на суде не присутствовал?
— Я же был в это время в Ашхабада
— Но слышал, как Меллеку хвост прищемили? Дай бог, чтоб из свидетеля он стал обвиняемым. К тому вроде идет…
Бабалы потер ладонью щеку:
— Прав был Алексей Геннадиевич: он сам вырыл себе яму. И это-то и обидно — что сам. А мы что делали?
— Мы-то с ним не лобызались. А вот твой Алексей Геннадиевич…
— Оставьте вы его в покое. Я вот что хочу сказать… Конечно, как веревочке ни виться, а концу быть. На том или другом, а Меллек сорвался бы. Инородное тело здоровый организм из себя выталкивает. Плохо то, что мы до суда не сумели его разоблачить. И придется исключать его из партии уже после того, как он сядет на скамью подсудимых. Он ведь, наверно, и сейчас, пытаясь вывернуться, козыряет и своим положением, и своим партбилетом. И кто-то его боится. А кто-то и поддерживает.
— Ты думаешь, ему это поможет?
— Сейчас? Вряд ли. Дело получило слишком широкую огласку, и ему уже не выкрутиться. Но мы-то все слишком мало этому способствовали… Сколько времени он оставался безнаказанным! И как нагло, с каким апломбом себя вел! Вот что меня удручает…
Новченко нравился искренний тон Бабалы, независимость, с какой он держался, — ему вообще нравился этот инженер, толковый, энергичный, прямой, с творческой жилкой.
— Ладно, Бабалы, черт с ним, с этим Меллеком. Ведь благодаря кому-то он все-таки попался, верно? Да и мы были не так уж пассивны. Добились же того, что Муррук Гышшиев очутился в крепких силках, и на этот раз ему не удалось выйти сухим из воды. Тут и твоя заслуга немалая, так что не занимайся самобичеванием.
Ему все-таки не давала покоя одна мысль, и он напрямик спросил Бабалы:
— Ты мне вот что скажи. Обо мне был у тебя разговор с Алексеем Геннадиевичем?
— Был.
— Так… Значит, вы все общим фронтом на меня двинули? То мы с тобой воевали с министерством, теперь ты и министерство — против меня.
Бабалы улыбнулся.
— Да мы за вас, за вас, Сергей Герасимович! Но… интересы дела — превыше всего.
— А на меня тебе плевать? Ты вспомни: кто тебя поддержал, когда ты решил поднять заработки ремонтников?
— Вы.
— А проект спрямления канала — кто отстаивал и перед ЦК, и перед министерством?
— Тоже вы.
— Вот!.. А ты уж в мелочи не мог мне уступить…
— Сергей Герасимович! — Бабалы приложил к груди обе ладони. — Да я для вас на все готов, честное слово! Но… не в ущерб делу.
— Считаешь, значит, что с дамбой — ты прав?
— Не только я так считаю. Вы же, Сергей Герасимович, обращались даже в ЦК, хотели «сверху» на меня нажать — и что из этого вышло? Или там все поголовно консерваторы и перестраховщики? Вы жалуетесь: мол, все на вас навалились. А ведь это вы задумали войной на меня пойти, а не я на вас.
— Ловок же ты, как я погляжу! — с восхищением произнес Новченко. — Голыми руками тебя не возьмёшь.
— И криком, угрозами — тоже. Мне ведь терять нечего. За должность свою я не держусь…
— Будто я держусь! Да провались все к чертовой матери! Для меня самое важное — чтобы канал поскорее был построен.
— И для меня тоже. Так что нам с вами делить нечего.
— Крепкий ты орешек, Бабалы.
— Сколько вы мне сегодня комплиментов наговорили!
— Ладно. Мир?
— Мир — на вечные времена, Сергей Герасимович!
— Хм… Ты уверен, что мы больше не поцапаемся?
— А в какой же семье без ссор обходится? Только вы знайте, Сергей Герасимович, я высоко ценю ваш авторитет и считаю вас своим учителем. Да и вся Туркмения вас любит. — Бабалы помолчал, со скрытым лукавым значением добавил: — Несмотря ни на что…
— Черт ты ехидный!
— Опять же — спасибо на добром слове.
Новченко к концу разговора совсем подобрел, забыв, видно, и о недавнем разносе в обкоме, и об отчете.
— А знаешь, Бабалы, я, наверно, вызвал тебя затем, чтобы потолковать вот так, по душам. А то все дела, дела…
Бабалы-то полагал, что и сейчас они говорили о делах. Но этот разговор помог им лучше узнать друг друга, разобраться кое в чем.
И когда Бабалы возвращался в Рахмет, он продолжал думать об этой беседе с Новченко.
Нет, он не льстил начальнику строительства, утверждая, что его ценят в республике. Это действительно была крупная фигура. Да и многими человеческими качествами он привлекал Бабалы.
Почему-то Бабалы припомнился и разговор с Алексеем Геннадиевичем,
И тот, и другой в эти последние встречи предстали перед Бабалы как бы в новом свете, и постепенно развеивалась некоторая предубежденность, которую он питал против обоих. Недаром говорится: век живи, век
Жизнь сложная штука. И люди не ангелы. И судить о них надо не по их грехам, а по тому главному, что определяет их отношение к жизни, к работе, к людям. Вот в Меллеке Веллеке главное — что он мёрзавец.
И Муррук Гышшиев, прежде всего, жулик.
А то, что Новченко порой бывает и грубым, и упрямым, а Алексей Геннадиевич проявляет нерешительность, мягкотёлость, догматизм, — не мешает им в главном стоять на верных позициях, стремиться к святым целям…
Люди — не ангелы.
Хотя…
И тут Бабалы поймал себя на том, что ему все же ужасно хотелось бы, чтобы характеры его руководителей, его друзей, близких были без сучка, без задоринки. И сам бы он хотел быть таким, чтобы не к чему было в нём придраться. Ведь все то, что Сергею Герасимовичу прощают как «слабость», на общем-то деле сказывается отнюдь не положительным образом! Он может упереться на своем и на какое-то время задержать правильное решение вопроса. Попадись ему под горячую руку, так он не посмотрит, прав ты или неправ, налетит, как ураган, осыплет площадной бранью, оскорбит, — и вместо того чтобы двигать вперед работу, ты будешь держаться за сердце — вон как когда-то Зотов… И мягкотелость Алексея Геннадиевича далеко не безобидна. Длительное «процветание» Меллека Веллека в какой-то мере и на его совести. А преклонение перед проектными догмами, заставлявшее замминистра, вольно или невольно, ставить формалистические рогатки перед каждым новшеством? Его не такие уж редкие колебания между «за» и «против»? Разве все это не шло во вред делу?
Нет, это уже не «слабости». Слабости, подумал Бабалы, это То, от Чего страдает сам человек. Ну, к примеру, рассеянность. Хотя, в общем-то, последствия чьей-то рассеянности и на других могут отразиться. Или, положим, человек поесть любит. Бог с ним, пусть обжирается на здоровье. Хм… На здоровье… Обжорство-то Как раз может сократить его жизнь — а если это хороший человек, нужный окружающим? Недаром ведь некоторые шутят, что, мол, твоя жизнь, твое здоровье — это народное достояние.
И все-таки это простительные слабости. А вот если какие-то человеческие качества работника, пусть даже преданного своему делу, так или иначе служат помехой движению общества вперед, — то прощать их нельзя, с ними надо бороться — в себе и в других. Пусть натура у человека будет сложной, но цельной!