Страница 71 из 95
— Ну, а Ленин, по-твоему, какой нации?
— Ленин всем нам родной отец!
— Вот видишь. А он русский. И Марина русская.
Бостан снова вздохнула:
— Понимаю, понимаю, сынок, что ты хочешь сказать. Да я Марал-джан душу свою готова доверить! Вах, но ежели Аннам возьмет ее в жены, то наши аульные сплетницы перемелют их своими языками, как жернова — зерно! Вот чего я боюсь, сынок.
— Сплетни, значит, ты боишься, а сыновье счастье — ни во что не ставишь? Тогда понятно, почему он скрылся. Мыкается, верно, где-нибудь один со своим горем…
Бостан обхватила руками колени бригадира, плечи ее затряслись от рыданий:
— Сынок, прости меня, темную, глупую!.. Сама, сама я сына от тебя оттолкнула! Сама яму вырыла ему и себе! Вай, я несчастная!
Мухаммед, взяв ее за плечи, усадил на топчан:
— Успокойся, Бостан-эдже. Никуда твой Аннам не денется. Не в другую же он страну ушел, верно?
— Вороти мне его, Мухаммед-джан! Клянусь аллахом, я больше слова ему поперек не скажу! Марал-джан приму в свои объятья, как родную дочь!
— Вот это другой разговор! Я знал, эдже, что ты у нас сознательная женщина. Ай, Бостан-эдже, я ведь нарадоваться не мог, глядя, как ты носишься с Мариной, будто наседка с цыпленком. Вах, думал, не сглазить бы — вот готовая семья! Так пригласишь меня на свадьбу?
— А Аннам… вернется?
— Днями предстанет перед тобой, целый и невредимый. Вот увидишь. Только не обижай его больше.
— Да быть мне его жертвой — все сделаю, как он захочет. Прости, сынок, что я твой сон нарушила. Ступай в палатку. А мне тут одной надо побыть…
Лунный свет озарял ее лицо, оно и само сияло, как луна, и застывшие слезы сверкали, словно капли весеннего дождя…
Мухаммед не обманул Бостан-эдже: через несколько дней появился Аннам. Он привез отрадную весть: Артык-ага в самом деле готовился к свадебному тою, только пока неизвестно было, где этот той состоится: в Теджене или Рахмете.
Бостан порадовалась за свою подругу, Айну, которой предстояло ввести в свой дом молодую хозяйку.
Но и на Бостан навалились предсвадебные заботы.
Дома у нее накопилось уже немало вещей: нарядов, предназначенных для невестки. И теперь она с беспокойством думала; а понравятся ли они Марал-джан?
Бостан хотелось бы видеть Марал в длинном платье из кетени с серебряной вышивкой, и чтобы поверх платья был халат, на лбу — украшения, а голова прикрыта зеленым бархатом…
Пускай она даже не садится на палас, на котором обычно выносят невесту из отцовского дома. Дом-то ее — за тридевять земель! Лишь бы только согласилась после свадьбы одеться, как одеваются по обычаю туркменские молодухи.
Навряд ли, однако, Марал-джан пойдет на это. Она привыкла к своему короткому, открытому платью и уж не постыдится показаться на людях с голыми коленками и грудью. Представив эту картину, Бостан торопливо поплевала себе за ворот: не дай-то бог! Что тогда с ней будет, с Бостан? Ведь от нее душа отлетит, если аульные кумушки начнут показывать пальцем на Марал-джан. Вот Гунна, к примеру, та уж вдоволь позлорадствует. Когда эта змея видела молодух, которые только чуть приподнимали платье, собираясь вступить в воду, или засучивали рукава, готовясь варить тошап*, или обнажали грудь, чтобы покормить ребенка, — и то она не упускала случая укорить их за «бесстыдство». Какой же крик она поднимет при виде полуголой Марал-джан! И наверняка накинется на Бостан: кого, мол, ты в дом ввела, поправ дедовские обычаи, а может, и сама перешла в русскую веру?
Ох, не миновать сплетен и пересудов, не миновать беды!..
Между тем события развивались в ускоренном темпе.
Когда Марина и Аннам договорились о своем будущем и получили благословение Бостан-эдже, между Мариной и ее матерью завязалась оживленная переписка, завершившаяся тем, что к Марине белой птицей прилетела телеграмма из далекого белорусского села, в которой ее мать сообщала о своем приезде.
Марина собралась ее встречать. Она была уверена, что Аннам с готовностью согласится сопровождать ее в Рахмет. Но тот неожиданно заупрямился:
— Нет, Марина, мне неудобно. Давай лучше попросим Мухаммеда, чтобы он с тобой поехал.
Марина ничего не могла понять. При чем здесь Мухаммед? Ведь ее мать спешит сюда, чтобы увидеть и обнять Аннама. Наверно, подарки ему везет. А он отказывается ее встретить! Пятится, будто перед ним капкан поставили, и он боится в негр попасть…
— Ты что, Аннам? Испугался моей мамы? Уверяю, она тебя не съест. И под суд не отдаст.
— Все равно, боязно мне как-то. Все ж таки прокурор. Я еще так растеряюсь, что чемодан ее из рук выроню.
Он пытался свести все к шутке и покраснел оттого, что не мог сказать Марине всю правду. А правда эта заключалась в том, что он все-таки был сыном своей матери, и ему казалось предосудительным, неприличным — идти при всем народе следом за Мариной и гостьей из Белоруссии, сгибаясь, как раб, под тяжестью чемоданов. В аульной среде так было не принято…
Марина, словно догадавшись о тайных его опасениях, нахмурилась и решительно проговорила:
— Не хочешь ехать со мной в Рахмет — тогда давай вообще распрощаемся.
Она хотела испытать Аннама, а он принял ее слова всерьез, пробормотал с жалким видом:
— Марина! Зачем ты так?
— Я гляжу, не столковаться нам, Аннам Чарыевич. У тебя свои представления о том, что можно и чего нельзя. У меня свои. Мы по-разному воспитаны. Боюсь, что после свадьбы у нас будет на дню по два скандала. Как говорит ваша пословица, если путь ведет к беде — сверни с него, пока не поздно. Да, Аннам, еще не поздно распутать узелок, который, слава богу, не успел затянуться…
Аннам чувствовал себя, как охотник, из рук которого вырывается пойманная птица. Он схватил Марину за плечи:
— Нет, Марина, не говори так! Да пускай весь мир перевернется — все равно тебя не упущу! Все будет так, как ты скажешь.
Он известил мать, что они с Мариной едут в Рахмет, но не стал уточнять, с какой целью.
В ожидании поезда он то краснел, то бледнел, а когда поезд наконец подошел к платформе и из вагона вышла мать Марины, — попытался даже спрятаться за спину девушки.
Марина подтолкнула его к матери, та шагнула к Аннаму:
— Здравствуйте. Меня зовут Надежда Глебовна. А ты Аннам, верно?
И не успел Аннам опомниться, как гостья обняла его и расцеловала.
Потом она поцеловала Марину, долго не выпускала ее из своих объятий.
Аннам вытащил из вагона ее вещи. Их оказалось немало: чемоданы, корзинка, какие-то узлы. Аннаму еле удалось запихнуть их в «газик», на котором они приехали.
Всю дорогу с лица Надежды Глебовны не сходила счастливая улыбка, она все говорила, говорила:
— Родные мои, как я рада вас видеть! Как вы тут живете? Как здоровье твоей мамы, Аннам? Дочка столько мне писала о вас! Ох, мне даже не верится, что я отдаю ее замуж. Ты будешь беречь ее, Аннам? Она ведь у нас одна…
Аннам про себя дивился: какая же мама у Марины добрая, мягкая, вот уж не скажешь, что прокурор!
Фигура у нее была чуть полная, сказывался возраст, а лицо моложавое, и волосы без единой сединки, и глаза сияли, как звезды.
Когда они прибыли на бригадный стан, Бостан-эдже, выбежавшая из вагончика на шум машины, с изумлением уставилась на незнакомую женщину, которая вышла из «газика» вместе с ее сыном и Мариной.
Марина поспешила представить Надежду Глебовну:
— Бостан-эдже, это моя мама.
Бостан, все еще не пришедшая в себя от растерянности, обратилась к Аннаму:
— Сынок, что она говорит?
— Это мать Марины. Она приехала к нам в гости, — объяснил Аннам.
— Из Гомеля! — добавила Марина.
— Как, как? Ее зовут Гумлы?
— Да нет, мама, — Аннам прикрыл ладонью рот, чтобы не рассмеяться, — Гомель — это город, откуда поезд пришел. А маму Марины звать Надежда Глебовна.
Бостан попробовала выговорить это имя — ничего у нее не вышло.
— Мама, ты можешь звать ее — Надя-эдже.
— Надия? Здравствуй, Надия!