Страница 54 из 95
— Сама судьба. Следом за нами, оказывается, шел караван. С водой, Моммы, с водой! Да, тогда-то я как следует узнал цену воды. И хоть не произнес никаких громких клятв, но про себя решил: весь остаток жизни посвятить борьбе за (воду.
Моммы вздохнул:
— Да, страшная история. Я понимаю тебя, Артык. Ведь сколько мы ни встречались, ты всегда заводил речь о воде. Я бы не удивился, если бы ты сказал, что отправляешься строить Большой канал…
— Э, Моммы, помогать строительству можно и вдали от него. Мой совхоз овец растит — чтобы обеспечить строителей мясом и салом. А когда они пророют канал, мы украсим их головы шапками из каракуля самого ценного сорта — сур.
— Да, Артык, эти герои достойны самых высоких почестей. Проблема воды у нас — это вопрос самой жизни! Недаром молвится: напьется земля — и народ утолит свою жажду, воспрянет к новой жизни!
— Вода для туркмен — это долгожданное счастье. Ведь позади — века безводья…
— Верно, Артык. Ты хоть Ашхабад возьми… У нас до сих пор питьевая вода — это дефицит. Я уж не говорю, что деревья в садах поливать нечем. Так что те, кто строит канал, делают святое дело!
— Поистине святое — я не устаю это твердить. — Артык отпил чай. — И, надеюсь, когда я в следующий раз к тебе приеду, так мы будем пить чай, заваренный амударьинской водой! — Он помолчал, прищурился: — А я ведь недавно побывал на строительстве. Там много наших работает. Ну, и сына навестил… — Он многозначительно глянул на Моммы, тот понимающе улыбнулся. — Не поверишь, Моммы, я прямо рот раскрыл, когда увидел, какие машины роют канал. Ну прямо дэвы* из сказок. Горы земли сразу заглатывают. Скоро, скоро Амударья придет и в Теджен, и в Ашхабад!
В комнату вошла Айджемал, неся блюдо с дымящейся бараниной: аромат свежего, с кровинкой, жаркого растекся вокруг. Моммы переглянулся с женой, и на сачаке появились две пустые пиалы и бутылка, извлеченная из шкафа. Артык покосился на нее:
— На чай вроде непохоже, а, Моммы?
— Это армянский коньяк, дружище, я специально приберег его для такого почетного гостя, как ты.
— Может, пусть стоит, где стоял?
— Коньяк выпускают для украшения сачака, а не шкафа. Он и так старый, выдержанный.
— Не стары ли мы для него?
— Ай, Артык, разве ты не сам говорил: чтобы узнать возраст человека, надо заглянуть к нему в душу, а не в паспорт. А души у нас молодые, верно?
— Я пока и на бренное свое тело не жалуюсь.
— К тому же мы с тобой не так уж часто встречаемся. Так что у нас имеются все основания выпить, и есть за что выпить.
— Тогда наливай! — рассмеялся Артык. — Сразу видно, что учитель — умеешь убедить человека. Выпьем же за счастье наших детей. И за счастье народа нашего!
— За общее наше счастье, Артык!
Они чокнулись, глядя друг на друга с добрыми, светлыми улыбками.
Глава двадцать пятая
АННАМ И МАРИНА
олнце, изрядно потрудившееся за день, устало катилось к горизонту. Оно само словно загорело, отливало густым румянцем.
Радужные краски играли на легких облаках.
Погода была безветренная, в пустыне царила тишина, только воробьи чирикали суматошливо, спеша устроиться на ночлег.
По берегу канала, вдоль свежих отвалов земли, неспешной, словно плывущей походкой павы прохаживалась Марина. Она не обращала внимания ни на воробьиный гомон, ни на краски заката — обрела, опустив голову, задумавшись о чем-то…
Она успела уже далеко отойти от бригадного стана.
Может быть, в эту минуту вспоминался ей родной край, где природа так не похожа на здешнюю, отец с матерью, по которым она уже Соскучилась? А может, она думала о своем будущем. Или просто ждала кого-то…
Когда перед ней вырос небольшой бархан, заросший кустиками селина, она остановилась, потянулась, словно стряхивая с себя сон. И замерла, очарованная картиной заката, — там, где солнце уже опустилось за горизонт, рдело нежно-буйное зарево.
Мимо с легким шорохом промелькнула прыткая ящерица, оставив на песке мелкий узорчатый след. «Вот бы расшить так воротник рубашки! — подумала Марина и тут же лукаво улыбнулась себе: — Эй, чью это рубашку ты хочешь покрыть узорами?»
Тут на глаза ей попался заяц, удиравший длинными прыжками, и это было так забавно, что она в восторге захлопала в ладоши. Заяц припустил ещё пуще…
Неожиданно она услышала за собой чьи-то шага и, обернувшись, увидела Аннама. Марина тут же забежала за бархан и спряталась за кустом селина, быстро выкопав себе в сыпучем песке неглубокую ямку. Она уже знала, что здешний песок не пачкает одежды, наоборот, очищает её.
Аннам растерянно оглядывался по сторонам: куда же могла деться Марина?
Он миновал бархан, так и не заметив ее. Еще раз осмотревшись, он громко крикнул:
— Мари-ина! Эй, Мари-ина-а!..
Марина не откликалась. И только шофер проезжавшего неподалеку грузовика ответил Аннаму истошным гудком: вот, мол, тебе твоя Марина Аннам и сам любил иногда поозорничать, но сейчас разозлился и погрозил машине кулаком.
Некоторое время он стоял с опущенной головой, внимательно разглядывая песок: нет ли на нем следов Марины. Потом медленно повернул назад. И тут заметил, что за кустом селина что-то шевелится. Торжествующе улыбнувшись про себя, он решил обойти бархан, чтобы застать Марину врасплох.
Девушке уже надоело лежать в своем укрытии. Она поднялась во весь рост и хотела было окликнуть Аннама, но в это время кто-то схватил ее за плечи.
Она попыталась высвободиться:
— Аннам! Убери руки. Как не стыдно!
— А ты будешь еще убегать от меня?
— Ни от кого я не убегала.
— А кто ж это прятался в селине?
— Я… я прилегла отдохнуть. Смотрю, ты все не идешь и не идешь. Смена-то давно кончилась…
— Прости, пришлось задержаться.
— Опять, верно, с Сашей заболтался?
— Нет, Марал-джан, я трос менял. Летят, черти…
— Ладно. Прощаю.
Сорвав ветку селина, Марина провела ею по шее Аннама. Он взял ее руку и прижал к своей груди. Марине слышно было, как гулко колотится его сердце. Она вырвала руку:
— Аннам! Ты слишком много себе позволяешь!
— Прости.
С угрюмым, обиженным видом Аннам опустился на песок. Марина присела чуть поодаль. Они долго сидели, не двигаясь, не глядя друг на друга.
Аннам в душе ругал себя за несдержанность: ишь обрадовался, облапил ее, как медведь!.. Разве она дала ему повод для этого? Не удивительно, что она рассердилась. Хорошо еще, если всего лишь обиделась, а не разгневалась. Обида — это уголек, который со временем подергивается пеплом и гаснет. А гнев — это кинжал, которым можно нанести удар в самое сердце. А может, это он медвежьим своим обращением поранил ей сердце? Пословица молвит: сердце — не миска, появится трещинка, так не склеишь…
А Марина не знала, как загладить свою резкость. Ей уже жалко было Аннама, — ишь, пригорюнился, как обиженный ребенок. Не заговоришь с ним, так промолчит до самого утра. А заговоришь, подвинешься к нему, так еще сочтет легкомысленной девчонкой…
Быстро сгущались сумерки. Тишина стояла такая, что обоим было слышно дыхание друг друга. Повеяло вечерней прохладой.
Марина поежилась и невольно придвинулась поближе к Аннаму. Почувствовав, как она зябко вздрагивает, парень осторожно обнял ее за плечи — девушка и не попыталась отстраниться, доверчиво прильнула к нему. У Аннама пересохло во рту, ему хотелось прижать к себе Марину крепко-крепко, но он боялся Даже пошевелиться…
Со стороны они были похожи на статуи.
Вдруг Марина вскочила с места, будто ее укололи иглой:
— Ой!
Аннам, тоже торопливо поднявшись, с тревогой спросил:
— Ты что?
Девушка проговорила, запинаясь от страха:
— Что-то холодное… ноги коснулось. Змея, наверно!..
Взяв Марину за руки, Аннам принялся ее успокаивать:
— Марал-джан, в пустыне не надо бояться ни змей, ни хищников, — они от человека сами стараются удрать. Если ты не нападешь на них, не раздразнишь, так и они тебя не тронут.