Страница 28 из 95
— Видно, надо избавляться от их устроителей…
— Вам ли это говорить, Иван Петрович!.. Вы ведь сами чуть не стали жертвой крутых действий. Путь, конечно, заманчивый: выставить с участка проштрафившегося — взять на его место другого. Но, во-первых, откуда взять? Во-вторых — а существуют ли в готовом виде идеальные работники? Не наша ли обязанность самим их растить? И в-третьих, не хватит ли нам мириться с этой вокзальной суетой, когда одни прибывают, другие ручкой нам машут прощально? Не пора ли кончать с текучестью кадров?
— Пора-то пора….
— Но как это сделать, да? Выход я вижу один: людей необходимо воспитывать. Пока, мы этого не умеем. Или не хотим, ленимся этим заниматься. Дело это, конечно, хлопотное, кропотливое. Но такие, как. Володя Гончаров, — на нашей с вами совести!
— Уж не хотите ли вы сказать, — обидчиво произнес Зотов, — что это я приучил его к водке?
— Нет, я себя и вас виню совсем не в этом…
Услышав нерешительный стук в дверь, Бабалы крикнул:
— Войдите!
Дверь медленно открылась, и в кабинет, конфузясь, шагнул… Володя Гончаров. Вид у него был виноватый, глаза опущены.
Иван Петрович крякнул:
— Легок на помине!
А Бабалы принялся терпеливо увещевать парня:
— Володя, мы же с тобой, кажется, договорились: ты отдохнешь немного, потом потолкуем.
Володя вздохнул:
— Душа горит, товарищ начальник!
— Не понимаю…
— Мочи нет больше терпеть. А денег — ни шиша.
— Да ему опохмелиться хочется, Бабалы Артыкович, — насмешливо пояснил Зотов.
— Верно, Володя?
— Верно.
— А честное слово?
— В последний раз, товарищ начальник!.. У нас говорят: резко бросать нельзя. Если я сей же момент не хлебну этой отравы, так мне одна дорога: на кладбище. В последний раз!..
Бабалы с горечью сказал:
— Ты, значит, пришел забрать свою бутылку?
— В последний раз!.. Помираю, товарищ начальник!
— Мда… — Бабалы потер ладонью щеку, подумал о чем-то, достал спрятанную четвертинку. — На, бери. Только учти: вместе с водкой ты проглотишь и свое честное слово. А им ведь дорожить надо…
У Володи дрожали руки, он только бессмысленно повторял:
— Ей-богу… в последний раз…
— Ладно. Попробую тебе все-таки поверить. Тоже — в последний раз. Но уговор: вали прямым ходом в общежитие, нигде не задерживайся. Выпей там свою водку — и спать! На работу сегодня можешь не выходить. Выспись как следует. После зайдешь ко мне, подговорим на трезвую голову.
Володя, сжимая трясущимися руками бутылку, попятился к двери, на лице его были написаны и стыд, и благодарность.
Как только он исчез, Зотов хлопнул себя ладонью по бедру:
— Ах, ханурик!.. И это его вы собираетесь воспитывать, Бабалы Артыкович? И по-прежнему считаете нас виноватыми, что он спился с круга?.. Нет уж, увольте. Гончаров не маленький. Сам во всем виноват.
— А также те, кто затянул его в этот омут, кто пьет вместе с ним. Наша же вина в том, что мы проглядели парня. Ведь он же совсем молодой. И не буянит — только пьет. Он не безнадежен, Иван Петрович. И сейчас особенно нуждается в опоре — я бы сказал, что он стоит на хрупком мостике, который вот-вот рухнет, и надо протянуть ему руку, чтобы помочь добраться до берега и встать на твердую почву.
— Захочет ли он еще принять руку помощи?
— А почему бы нет? Его ведь мучает собственная слабость, даже его клятвы — пока пустые, но искренние — о чем-то говорят. Он сознает, что забрел на кривую дорогу — просто не может еще ничего с собой поделать. Вот тут-то к месту наша поддержка. Не сомневаюсь, все вместе мы вылечим его от затянувшейся болезни, и он еще принесет стройке немало пользы.
— Дай-то бог…
— Я в этом уверен. Во всяком случае, так или иначе, но мы должны использовать все средства, чтобы вызволить человека из беды. Наш ведь человек-то. Такой же, как и мы с вами. Только — больной…
— Чем же на первых порах вы собираетесь его лечить?
— Попробую доверием и уважением. А там посмотрим. Да, Иван Петрович, вы ведь ко мне с каким-то делом?
— Надо бы съездить на семнадцатый участок.
— Что ж, поехали.
Когда Бабалы выходил из кабинета, у него было смутное ощущение, что он что-то забыл или о чем-то забыл. Он даже вернулся, пробежал взглядом по бумагам, лежащим на столе… Вроде все в порядке. А, этот Володя заморочил ему голову!
И только приехав на семнадцатый участок, Бабалы спохватился: ведь он так и не успел прочитать заветное письмо! Даже конверта не вскрыл — наверно, он лежит сейчас на его столе, под бумагами.
Ему почудилось, что он слышит укоризненный голос Аджап: «Ай, оглан, тебе, я гляжу, и не до меня совсем! Так заработался, что даже мое письмо тебя не заинтересовало. Обо мне уж и думать некогда, да?» — «Как это некогда? — мысленно возразил ей Бабалы. — Все время думаю! Разве я могу забыть о тебе хоть на минуту?» И тут же жестоко упрекнул себя: но ведь забыл же! Вот и письма с собой не захватил. Правда, Бабалы и тут, на участке, не смог бы его прочесть — закружился в водовороте срочных, сложных дел.
Возвратившись вечером в контору, он тут же бросился к своему столу, принялся рыться в бумагах — письма не было. Заглянул в ящики стола, в сейф, переворошил там все, — письмо словно испарилось. Сев за стол, Бабалы потер ладонью щеку. Чертовщина какая-то. Может, он отдал его секретарю вместе с другими бумагами, предназначенными для отправки в Мары и Ашхабад? Или ему всего лишь приснилось, что он получил письмо?
Теперь он понимал Ивана Петровича: на этой адской должности можно голову потерять!
Он все раздумывал, куда бы могло подеваться письмо, когда в дверь постучали.
— Войдите! — недовольно отозвался Бабалы.
В дверях показался все тот же Володя Гончаров. Бабалы проклял его про себя: вот привязался — как тень! Но, приглядевшись к парню, почувствовал радостное изумление: Володю словно подменили, перед Бабалы стоял не оборванный, стыдящийся самого себя, трясущийся, как в лихорадке, пьянчужка, а ладный, чуть застенчивый юноша, аккуратно причесанный, в приличном костюме.
— Вы велели мне зайти, товарищ начальник. Ну… когда просплюсь. Я уж так выспался!
Бабалы обругал себя в душе: совсем, что ли, память у него отшибло, ведь и правда сам же просил Володю заглянуть для серьезного разговора, и на тебе, чуть не прогнал его. Это он из-за письма так раздражен — но другие-то чем виноваты?
Как можно мягче он спросил:
— Ну, и как самочувствие?
— Получше.
— А четвертинку свою выпил?
Володя понурился, вздохнул:
— Выпил. Никак не мог удержаться. Вы уж простите меня, товарищ начальник.
— Бабалы Артыкович, — поправил его Бабалы.
— Простите, Бабалы Артыкович. Честное слово, я со стыда сквозь землю готов провалиться.
— Это хорошо — если тебе действительно стыдно.
— Как же не стыдно, товарищ… Бабалы Артыкович? Вы ко мне со всей душой. Ну, как отец прямо. А я дал слово не пить, да тут же его и нарушил. Во подонок-то!.. И вас все время от дела отвлекаю. Надоел уж, наверно…
— Нет, Володя. То, что ты ко мне приходишь, означает одно: ты понял, что тебе нужна помощь. И поверь, все охотно тебе помогут; я, например, ничего не пожалею, чтобы только ты встал в строй честных тружеников.
— Хватит ли у меня-то на это силенок? Со мной уж не раз так было: хочу по-хорошему — получается по-плохому. Тряпка я; Бабалы Артыкович.
— То, что ты в себе сомневаешься, — это естественно. И не так уж плохо. Болезнь свою ты запустил, лечиться — дело нелегкое. Но ведь, ты хочешь стать здоровым?
— Еще как хочу!
— Значит, все будет в порядке. Напряги всю силу воли. Призови на помощь все упорство, на какое ты способен. И добьешься победы — победы над самим собой, над своей болезнью.
— Я… я постараюсь.
— Вот и ладно. Помни, что двери моего кабинета всегда для тебя открыты. Понадоблюсь — заходи.
— Спасибо, Бабалы Артыкович.
Домой Бабалы шел уже в менее угнетенном настроении. Он сравнивал Володю «дневного» и Володю «вечернего»: небо и земля! Как меняется, хорошеет человек— находясь, как говорится, в здравом уме и трезвой памяти!..