Избранное

— Как торговля шла сегодня, Радован?

— Плохо. Жара. Никому неохота машину останавливать.

— Но все-таки ты что-то продал, утром у тебя корзина тяжелей и полней была. Мог бы хоть Симо Бутылке поставить стаканчик, если уж нас за людей не считаешь.

— Ничего я не выручил, клянусь святым Василием! Это у меня ребятишки поели, пока я по нужде отлучился за межу.

— А игумену ты часть уделяешь?

— Он не спрашивает. Да и чего спрашивать-то? Инжира полно, никто его не собирает. А этот и вообще не монастырский.

— Не монастырский? Так чей же он? Общинный, стало быть? А ты налог за него платишь? Тут уже из Новиграда приезжали, интересовались, сколько ты зашибаешь.

— А я не отказываюсь. Что положено казне, пусть забирает, — с полной серьезностью оправдывался послушник и, избавившись наконец от своего мучителя, направлялся к приезжему гостю, откидывая с содержимого корзины большие круглые лопухи, под которыми обнаруживался клейким месивом слежавшийся инжир, идущий обыкновенно на откорм свиней. Происходила бессловесная торговля: приезжий отрицательно качал головой, продавец в молчании покрывал товар и, поднеся к губам два пальца, просил закурить. Приезжий лез в карман за сигаретами и протягивал ему всю пачку целиком, стараясь избежать соприкосновения с его рукой, тот принимал пачку и удалялся безмолвно, пригнувшись к корзине под тяжестью грушеобразного нароста, который тянул его к земле.

— Приучите его, господин, потом не отделаетесь, — предостерегал приезжего красивый хозяин. — Этот на куреве царство просадит.

— Что у него такое на шее?

— Кто знает? Забрел сюда давно откуда-то из Боснии или из Лики, вроде Симо Бутылки, да и застрял здесь навек. Шишка его тогда маленькая, как лесной орех, была, а теперь год от года растет. Говорят, его в Турции ранили, когда он там дорогу строил, а теперь пуля двинулась выхода искать. Ее можно нащупать, но врачам он вырезать не дает. Поздно, говорит, и так к тому году помру.

— Какая еще пуля? Это от срамной болезни у него. Турчанка одна в Стамбуле наградила! — вставлял капитан Стеван и, зевая, вытягивал во всю длину свои ножищи, затем сплевывал на сухие пальцы, стараясь скинуть с губ прилипшую крошку табака.

— Вон дед Тома вышел! — указывал красивый хозяин на залив; из горловины его в море медленно на веслах выходил баркас, мелькая вдали соломенной шляпой и белым пятном платка на носу — это старик взял для подмоги мальчика. — А ты когда же, Капитан?

— А, пусть его. Уступаю ему дорогу. Он старше, и путь его длиннее. Воображает, горемычный, будто улов от его стараний зависит. А рыба, она женского рода — кто больше за ней бегает, тому меньше достанется, — говорил Капитан, но через некоторое время тоже поднимался, устремлялся к морю, чтобы вытряхнуть сети из лодки где-нибудь у берега неподалеку. И семимильными шагами перемахивал через кустарник, межи и ограды.

Третий местный рыбак на людях появлялся редко. Жил он отшельником на дальней окраине села, в маленькой лачуге, построенной им, кажется, своими руками. Здесь же держал и лодку — просмоленный, утлый челн, который хозяин при малейшем ветре снимал с причала и вытаскивал на берег, где тот и лежал весь день черным вороном на песке. И обликом и поведением человек этот отличался от прочих жителей села, — мелкорослый, замкнутый и хмурый, дотла испепеленный внутренним огнем, даже отблеском не прорывающимся наружу, тогда как окружающий его по-южному общительный народ без всякого горения внутри так и брызжет фейерверками. Это Митар, по прозванию Чумазый или Цыган, что, по существу, одно и то же. Цыган сетями не ловит — по крайней мере не видно, чтобы он их развешивал и сушил, — уходит в море как-то скрыто, в неурочный час, когда другие уже вернулись или отдыхают, всегда один, всегда из своего угла залива, как отлученный от стаи волк-отшельник.

Перед заведением, единственным местом встреч сельских жителей, сходилось, судя по всему, одно и то же общество.

Бакалейщик Душан Мрджен — трезвенник, такой же неподкупной честности, как весы в его лавке, — заглядывал сюда перед открытием своей лавки или после закрытия, мимоходом, не присаживаясь даже выпить кофе, только чтобы приветствовать собравшуюся здесь почтенную публику. Баро Плиска, или иначе дядюшка Лиска, по прозвищу Американец, правда никогда в той части света не бывавший и в действительности возвращенец из Новой Зеландии или Австралии, — продувная бестия, от чрезмерного крестьянского лукавства отрастивший хоботом нос, подкравшийся к самым губам, чтобы первому пронюхать и проведать, что собрались они сказать, и в случае чего предупредить возможный свой промах. В прошлую войну ему, как говорят, удалось обвести вокруг пальца все союзные рекрутские и медицинские комиссии, выдав за ранение, полученное на войне, какой-то свой ничтожный физический недостаток, по рассеянности не внесенный в справку при призыве. Так он и отсиживался здесь, в глуши, недоступный ревизионным и супер-ревизионным комиссиям, и теперь здоровый, лоснящийся, без каких-нибудь видимых изъянов получал значительную пенсию по инвалидности в долларах, что делало его самым имущим человеком на селе. Землю обрабатывать он за ненадобностью бросил и, не имея никаких забот, большую часть дня проводил в питейном заведении. Говорил он неразборчиво, скороговоркой, как бы отучившись в дальних странах от родного языка, и с обиженной растерянностью моргал поросячьими глазками, сотрясаясь в мелком смешке, словно его щекотали под ребрами. Большой любитель наблюдать за карточной игрой, сам дядюшка Американец брал карты в руки в тех редких случаях, когда ему приходилось заменить хозяина гостиницы, вынужденного подчас отвлечься от игры по настоянию какого-нибудь особенно настойчивого посетителя. Объясняя воздержание свое неумением играть, в действительности дядюшка Американец серьезно опасался заговора завладеть его деньгами — предметом острой зависти местной голытьбы.

Непременным членом общества являлся также Уча, иначе никогда никем не называвшийся, — городского вида человек, тот самый, что рассматривал приезжего в первый вечер. Учитель и директор провинциальной школы в прошлом, а ныне пенсионер, он вынужден был ввиду скудости пенсионного содержания и болезненности своей супруги податься обратно в свою вотчину. Копаясь понемногу в запущенном отцовском хозяйстве, он разводил фрукты, кур, пчел — словом, все способное приумножаться и плодиться к его выгоде, но без его труда, — и за скромный гонорар обучал грамоте сельских детей, дабы иметь возможность своим детям, получавшим образование в Белграде, посылать сбереженные и вырученные гроши вместе с занятыми и перехваченными где-нибудь на стороне. Как человек ученый, он считал себя ближе всех по духу к приезжему гостю и потому чаще других подсаживался к нему поближе и под скромное угощение — чашка кофе или стакан вина — посвящал его в здешние судьбы и обстоятельства, чтобы потом за другими столиками — уже совершенно безвозмездно — переводить слова и мысли нового своего знакомого на язык здешних жителей и от его имени делать заявления, никогда никем не высказывавшиеся. С молодым хозяином Миле, капитаном Стеваном, дядюшкой Американцем и Симо Бутылкой, находившимся в постоянном подпитии, Уча составлял сложившуюся картежную компанию, над головами которой, подобно сигнальным флажкам корабля, Капитан, как наиболее ловкий и смекалистый, но, уж во всяком случае, самый темпераментный, лихо размахивает картами и с прищелкиванием и выкриками лупит ими по столу, то и дело сплевывая на свои сухие пальцы и на правах выигрывающего заказывая выпивку за чужой счет.

Заглядывает в заведение и долговязый, постоянно озабоченный крестьянин, на деньги заокеанских братьев поднимающий с сыном дом неподалеку от Милиного заведения. Пропыленный и запачканный известью, он садится промочить горло, а его сын, большой и сильный парень, безропотно ждет, когда отец поднимется из-за стола и они опять пойдут на стройку. Оставив мотоцикл у беседки, что позади заведения, заворачивает сюда и Гайо Почтальон перед тем, как отправиться в горы разносить письма отдаленным адресатам. Заходит и водитель маленького грузовика, приезжающий с редкими посылками к бакалейщику или к Миле и заодно забрать пустые ящики и бутылки; случаются тут и проезжие, туристы, занесенные волею случая в этот глухой уголок побережья или остановившиеся расспросить дорогу, передохнуть и подкрепиться. Ежедневно по утрам, в один и тот же час, облаченный в неизменные полосато-темные панталоны и черный люстриновый пиджачок, с недостающими черными канцелярскими нарукавниками и в белой рубахе без галстука, как разжалованный офицер без эполет, мимо заведения проходит, с достоинством выбрасывая перед собой палку, старичок — бывший общинный делопроизводитель. Осведомившись у бакалейщика, не пришла ли ему какая-нибудь почта или поручение, он отправляется назад, из всех завсегдатаев приветствуя поднятием шляпы одного только приезжего, первый раз — идя в лавку и вторично — возвращаясь обратно. В воскресные и в праздничные дни на пути из церкви перед заведением собираются старики потолковать о том о сем, повидаться с живущими на отшибе знакомыми, обменяться небогатыми сельскими новостями. Иной раз забежит какой-нибудь мальчишка за спичками или уксусом да и застрянет, глазея на взрослых, пока его не выгонят бранью, а то и тумаком.