Избранное

Несколько дней весь лагерь занимался ребенком, который смог не только одолеть сопротивление матери, но и умерить враждебность итальянцев, смягчить лагерную дисциплину, примирить лагерные конфликты и распри, так что на некоторое время все — и женщины, и итальянцы — забыли о своих заботах, голоде, войне и невзгодах.

Женщины погрузились в хлопоты о младенце, готовя ему приданое, пеленая и купая его. Итальянцы то и дело заходили взглянуть на него; пришел и начальник лагеря, капитан Зануччи, толстенький и маленький, напудренный и надушенный. И ему тоже захотелось посмотреть на «дитя лагеря» — «il bambino del campo», — а вестовой, шедший за ним, оставил у колыбели десять банок сгущенного молока — дар командования лагеря. Затем прибыли два военных фотографа и сняли ребенка, чтобы командование могло похвастаться хорошим обращением с заложниками в лагерях; врач прислал из амбулатории пару-другую бинтов, а солдаты с особым воодушевлением показывали друг другу и разглядывали фотографии своих детей и в течение нескольких дней были снисходительны, закрывая глаза на мелкие нарушения строгих лагерных правил. Но вскоре все пошло по-старому.

«Il bambino del campo» стал обыкновенным плаксивым существом, на которое оглядывались только тогда, когда женщины проносили его мимо. Карабинеры в силу своего особо скверного нрава снова взялись наводить дисциплину, и все бы вернулось в прежнюю колею — по крайней мере что касается итальянцев, — и о ребенке совсем бы забыли, если бы несколько недель спустя из-за него не произошел конфликт, который опять-таки благодаря ему счастливо разрешился.

Это что касается женщин и итальянцев. Сама же Томана, хотя и поднялась на следующий день, не пожелала видеть сына, и, когда его в первый раз поднесли ей покормить, она, не глядя, придержала грудь, пока ребенок не взял сосок, и вид у нее был такой, точно она делает нечто неизбежное, с чем приходится мириться, как, впрочем, и с остальными неприятностями в лагере. Лицо ее, отупевшее во время беременности, теперь снова приобрело выражение мужской решительности и твердости, но в голове, еще не полностью прояснившейся, сталкивались разные чувства и мысли. Она решила ненавидеть ребенка и в самом деле ненавидела его со всем упорством своей черногорской натуры, неукротимой и нерассуждающей, заставляющей преследовать врага и мстить за оскорбление и несправедливость до пятого колена, когда уже стирается в памяти сама причина распри. Гордость, чувство собственного достоинства и принятое ранее твердое решение не позволили Томане признать себя побежденной этим червячком, который до сих пор оказывался сильнее ее. Она решила, что его не будет, и по крайней мере для нее — его не было. Она ни разу не перепеленала его, не выкупала, не улыбнулась ему, она не ворковала над ним, как воркуют все матери, не дала ему имени. Если бы ее спросили, какие у него глаза, она не смогла бы сказать.

Это и привело к беде.

По воскресеньям в лагерь приезжал служить мессу и читать проповедь католический военный священник с офицерскими нашивками на рукаве и волнистой рыжей козьей бородкой — знаком какого-то особого католического духовного ордена. Он приезжал на военном автомобиле часов в десять, вылезал из него со своим вестовым, солдатом с женственно мягкими и томными движениями. Перед оградой уже стоял столик, принесенный ради этого случая из офицерского казино, и священник на глазах у многочисленных зрителей открывал свой саквояж с церковной утварью, облачением и прочим поповским инвентарем и при помощи вестового и двух узниц превращал столик в алтарь, накрыв его одеялом и белой вышитой скатертью. Затем он вытаскивал и расставлял пару подсвечников, распятие, кадило, кропило и требник, надевал поверх военной формы стихарь, а на голову — белый головной убор, звонил в колокольчик, и богослужение начиналось. Священник читал, а позади него, за проволокой, собиралось десять-пятнадцать женщин постарше, католичек, которые бормотали молитвы, точно жуя беззубыми челюстями что-то твердое. После службы священник через проволоку давал женщинам приложиться к распятию, снимал облачение, складывал все в чемодан, озирался, не забыл ли чего, и торопливо уходил, а следом, покачивая бедрами, шел вестовой, неся желтый засаленный саквояж, похожий на те, с которыми разъезжают коммивояжеры.

Среди женщин, стыдливо и виновато подходивших по воскресеньям к ограде, была сгорбленная, худая старуха из Котора — она потеряла на войне троих сыновей и теперь целыми днями молилась о четвертом, еще оставшемся в живых. Присутствовала тут и толстуха из Шкаляра со своими дочерьми, бледная вдова из Ластвы и другие женщины, которые считали за грех то, что Томанин ребенок уже три недели жил некрещеным. И однажды после мессы, когда священник подносил им распятие, старуха и еще несколько женщин проговорились, что в лагере есть некрещеная душа. Они тут же спохватились, но было уже поздно. Священник, не сразу понявший, о чем идет речь, потребовал, чтобы ему показали ребенка, женщины перепугались; делать было нечего, ребенка принесли и показали священнику, который, укладывая вещи в саквояж, поглядел на него сквозь проволоку, как покупатель, разглядывающий товар через прилавок, не проронил ни слова и ушел, но — прямо в комендатуру, где все рассказал командованию, которое согласилось, что ребенка следовало бы окрестить в ближайшее воскресенье — по крайней мере для того, чтобы внести в список заложников. Ребенка единодушно постановили наречь Бенито.

Когда священник уехал, капитан Зануччи еще больше загорелся этой идеей. В лоно католической церкви будет приведена душа, которая иначе бы впала в православную схизму — и то в лучшем случае. А в связи с предложенным именем ему пришло на ум устроить маленькое торжество, на которое бы стоило пригласить кого-нибудь из высшего офицерства, федерала фашистской партии и представителя гражданских властей. А потому он в тот же день позвал сержанта и приказал ему предварительно уладить это дело с матерью и женщинами, пообещав богатые подарки ребенку. Но когда сержант, путая итальянские и искаженные сербские слова, объяснил женщинам, чего от них хотят, поднялся шум, разразился скандал на весь лагерь и взбешенные женщины только что не кидались на сержанта, который поторопился убраться подобру-поздорову. «Чтобы ребенку при живой матери меняли веру?! Ну, нет. Не будет этого, пока мы тут… Мало разве наших хороших имен?» — кричали женщины. Самые богомольные помалкивали и отсиживались по своим углам, а итальянцы, убедившись, что так они ничего не добьются, решили, что неудобно, да и ни к чему крестить ребенка силой. И начали действовать окольным путем, надеясь к воскресенью все уладить. Карабинеры и вышеупомянутый сержант стали убеждать женщин, что крещение — это только на время, пока не найдется православный священник, а когда его раздобудут, он тоже сможет окрестить ребенка, которому от двойного крещения хуже не будет, но зато всему лагерю это может принести пользу и снискать расположение высшего начальства — от начальника лагеря до командира полка, федерала фашистской партии, префекта и епископа Которского. Женщины отвечали, что в тюрьме им никакого священника не нужно, что и они и ребенок уж как-нибудь потерпят без крещения до конца войны; и так в течение нескольких дней дело не двигалось дальше разговоров, переговоров и препирательств, пока итальянцы не повели игру по-другому, а именно не перешли к угрозам и наказаниям. Карабинеры свирепствовали, похлебка стала жиже, хлебный паек — меньше, одну из женщин заперли в карцер только за то, что она посмела об этом сказать, участились принудительные работы — женщины таскали воду и дрова, мыли полы в комендатуре и столовой, — посыпались затрещины, ругательства и отсидки в одиночке из-за пустяков и несовершенных проступков. И когда в воскресенье приехал священник, приготовившийся крестить ребенка, между узницами и лагерной администрацией шла самая настоящая война. Четыре женщины сидели в карцере без пищи и воды, солдаты стояли на часах с примкнутыми штыками, а узницы приняли решение охранять вход в лагерь, вооружившись чем только возможно: кастрюлями, сковородками, бутылками и палками, собранными во дворе.