Страница 9 из 17
Впрочем, фрейлина Алединская избегала каких-либо разговоров о себе, и вплоть до кончины Екатерины довольно часто бывала у государыни, которая любила беседовать с ней наедине. Но поскольку никаких видимых преимуществ эта близость к императрице девушке не приносила, завистников у нее не было.
У нее вообще никого не было, кроме ее своенравной воспитанницы. И в ней она явно души не чаяла, хотя и старалась это скрыть под внешней сдержанностью. Но Като, с ее обостренной интуицией, великолепно понимала, что эта неприметная, тихая женщина — самый близкий ей человек.
Вторым же близким человеком совершенно неожиданно стал старший брат, теперь наследник престола Александр, который, несмотря на разницу в одиннадцать лет, предпочитал общество младшей сестры всем прочим.
Началось это как раз после неудачного сватовства шведского короля к Александре: столкнувшись через несколько дней в одном из дворцовых переходов со старшим братом, Като вдруг выпалила:
— Почему вы не вызвали на дуэль этого надутого шведского индюка?
Александр опешил. Такие слова из уст восьмилетней девочки звучали по меньшей мере странно.
— Короли не сражаются на дуэлях, — осторожно ответил он. — Особа монарха священна и неприкосновенна.
— Но вы-то еще не монарх! — фыркнула Като. — Если бы я была мужчиной, я бы… я бы…
— Ну, и что бы вы сделали? — улыбнулся Александр.
— Я бы заколола его шпагой! Я бы подсыпала ему яд в утренний кофе! Я бы заточила его в самый темный каземат Петропавловской крепости…
— Пожалуй, к лучшему, что вы родились не мужчиной, — уже серьезно отозвался Александр. — Примерно так же рассуждает Константин, а он…
Александр оборвал фразу на полуслове. Впрочем, ни для кого не было секретом, что Великий князь Константин обладал, мягко говоря, неуравновешенным характером, был подвержен странным припадкам гнева и совершал массу необдуманных поступков, последствия которых потом приходилось улаживать. Боялся он, пожалуй, только императрицы и своего отца…
В отличие от своего старшего брата и сестер, Константин не проявлял абсолютно никаких склонностей к учению. Все его помыслы были заняты ружьями, знаменами и алебардами, больше всего на свете он обожал играть в солдатики и порой чересчур уж напоминал императрице Екатерине ее покойного мужа, незадачливого императора Петра Третьего.
Повзрослев и даже женившись, Константин фактически оставался большим ребенком, всегда уступающим любым своим желаниям и бросавшим занятия ради развлечений. Одновременно он терроризировал свою супругу — великую княгиню Анну Федоровну, урожденную принцессу Юлиану Саксен-Кобургскую, — почти с садистской изощренностью. Поступки великого князя могли подчас навести на мысль о его безумии. Он являлся в апартаменты жены в шесть часов утра и заставлял ее до завтрака играть на клавесине военные марши, аккомпанируя ей на барабане. А периодически мог и поднять на нее руку.
Даже пребывая в благодушном настроении, он любил пугать присутствующих, стреляя в коридоре Мраморного дворца из пушки, заряженной живыми крысами. Так что доставалось и всем окружающим Константина. Во дворце, к тому же, находилась специальная холодная комната, куда по его приказу сажали провинившихся придворных.
В тот раз разговор так и остался незаконченным. Александра ждали дела. Но он этого разговора не забыл, как не забыл и того изумления, с которым открыл в своей младшей сестре сильный, чуть ли не мужской характер. С таким он сталкивался впервые в жизни, если не считать, конечно, бабушки. Супруга же его, Великая Княгиня Елизавета Алексеевна была особой замкнутой, молчаливой, склонной к излишней сентиментальности, и если и обладала каким-то характером, то это пока никак не проявилось.
Впрочем, супруга Александра была еще слишком молода, как и он сам, да к тому же сторонилась пышных увеселений и сплетен «большого двора» Екатерины, равно как и скучно-размеренного, устроенного на прусский манер «малого двора» родителей своего мужа.
Близость же самого Александра к «большому», екатерининскому двору имела скорее отрицательные, нежели положительные последствия. С детства великий князь видел образцы виртуозного лицемерия и откровенного цинизма, прикрываемого разговорами об идеалах просвещенной монархии, об увлечении трудами французских философов-энциклопедистов. Все это увенчивалось чередой фаворитов, проходивших через спальню стареющей императрицы, и вряд ли могло вызвать у юноши одобрение или хотя бы понимание.
Неприкрытая вражда между отцом и бабушкой заставляла Александра вращаться между различными дворами, иметь два парадных обличья, двойной образ мыслей. Каждую неделю он должен был быть у отца в Гатчине на субботнем параде, где изучал жесткие бесцеремонные казарменные нравы вместе с казарменным непечатным лексиконом, а вечером вращался в избранном обществе Екатерины, где говорили только о самых высоких политических делах, вели самые остроумные беседы, шутили самые изящные шутки, а грешные дела и чувства облекали в самые опрятные прикрытия…
Александр знал изящную грязь бабушкиного салона, как и неопрятную грязь отцовской казармы, но его не познакомили с той здоровой житейской грязью, испачкаться в которой благословил человека сам бог. Он не был приучен ни упорно трудиться, ни самостоятельно работать. Его не познакомили с той действительностью, которой он должен был управлять.
Этого Екатерина, при всем своем уме, предвидеть и предотвратить так и не смогла. В результате Александр рано научился скрывать свои истинные мысли и чувства, находясь между любящей бабкой и гонимыми этой же бабкой его родителями. Из прекрасного принца сформировался в общем-то несчастливый, внутренне одинокий человек, боявшийся поверять кому-либо заветные думы. Сложный душевный мир этой бесспорно одаренной личности оставался непостижимым для всех.
У этого «Сфинкса, не разгаданного до гроба», как скажет об императоре Александре I поэт, умный и ядовито-насмешливый князь Петр Андреевич Вяземский, не могло быть близости с отцом, несомненно нуждавшимся в мужской дружбе с подраставшим старшим сыном. Не могло быть близости с матерью, от которой его отлучили сразу после рождения. И не могло быть настоящей дружбы с братом-погодком Константином, который явно страдал какой-то душевной болезнью.
От супруги же, после нескольких лет полу-любви полу-дружбы Александр отдалился не без влияния дворцовых сплетен. Ходили упорные слухи о том, что дочь Елизаветы и Александры, принцесса Мария, на самом деле является дочерью ближайшего друга Александра, князя Адама Чарторыжского, с которым Елизавету свел сам же идеалист-супруг. Хотя единственным «веским» доводом незаконного происхождения принцессы Марии были ее темные волосы.
Великий князь Павел Петрович, присутствуя при крещении своей первой и пока единственной внучки, ядовито спросил у генеральши Ливен, воспитательницы его дочерей:
— Как может быть, чтобы у родителей-блондинов родилась дочь-брюнетка?
— Бог всемогущ, Ваше высочество, — только и нашлась многоопытная придворная дама.
Ответ, который Павла, естественно, не удовлетворил, да и тепла в отношении к невестке не прибавил. Окончательно же он возненавидел жену старшего сына после того, как узнал, что несостоявшийся супруг его старшей дочери, шведский король Густав, женится на родной сестре Елизаветы, принцессе Фредерике Баденской. Об этом своем решении Густав сам уведомил императора Павла, отправив ему письмо через посла. Тот передал письмо во время одного из балов, чем невольно расстроил веселье: Павел, прочитав послание шведского короля тут же, на балу, не мог скрыть своего гнева.
Как и его супруга, которая на следующий же день велела просить к себе великую княгиню Елизавету. Против своего обыкновения, Мария Федоровна держала в руках газету, которую, по-видимому, только что читала. Невестку она встретила с плохо скрытым бешенством:
— Это что значит? Шведский король женится на вашей сестре?
— В первый раз слышу, — мужественно отозвалась великая княгиня.