Страница 40 из 43
Пьян был Шеремет-бег, омерзительно весел, упоен победой и сверканьем золота. Алчно блестели глаза у него и у военачальников. Подбрасывая в ладони какой-то убор и словно бы лаская его, он приказал мне сесть по левую руку, между ним и грудами золота и серебра, и записывать каждую драгоценность в отдельности.
Тут пожаловал примикюр Ангел. Он просил о встрече с султановым сыном, но оттуда был препровожден к Шеремет-бегу, приказавшему ввести его. Я увидев пожилого человека с орлиным носом, в синей далматике с серебряным шитьем по вороту и царскими гербами, вид измученный, под глазами — темные круги. Печальными и будто мертвыми были глаза его. Длинные волосы, густые и волнистые, словно вытекавшие из обтянутого шелком клобука, соединялись с волнистой, коротко подстриженной бородой. Было видно, что он растерян, испуган и не чает, как бы поскорей убраться отсюда.
Смиренно встал вельможа перед Шеремет-бегом, а тот развалился на лавке и даже пальца не поднес к чалме, чтобы ответить на приветствие. С низким поклоном несчастный сказал: «Пришел я, твоя светлость, получить награду за труды свои, обещанную мне его султанским величеством», и произнесши эти слова, покорно скрестил большие белые руки в точечках веснушек. Глаза его коснулись золота на лавке, губы пересохли.
Шеремет-бег знаком велел мне перевести, и я перевел сказанное вельможей. Свечи горели словно вкруг усопшего, по стенам и резному потолку плясали легкие тени, прожужжала и ударилась об окно муха. Агаряне молчали, ожидая, что ответит бег. А тот, усмехаясь злой усмешкой и поглаживая бороду, о которой очень заботился, сощурил глаза и сказал: «Твоя светлость доводится царю родней? Что скажет твой царь, узнав, что побудило тебя помочь падишаху? Вознаградит ли тебя?» Примикюр молчал — только белые его пальцы забегали по рукавам далматики. А Шеремет-бег продолжал: «Но падишах, да живет он тысячу лег, справедлив и щедр. Коль награда обещана тебе, ты её получишь». — Он хлопнул в ладоши и тотчас один из военачальников подал ему кошель из сафьяна. Шеремет-бег тряхнул кошель, раздался звон золота. «Получай, — говорит. — Это твоё. Но награда наградой, а дело совершил ты гнусное». Зеленые глаза бега таращились и блестели, как стеклянные. Он взглянул на меня и засмеялся ледяным смехом. «Скажи, — говорит, — резал ты когда свиней? Если нет, сейчас зарежешь. Вы, как дервиши наши, только и умеете, что писало в руках держать, да с джиннами знаться. Поглядим, годен ли ты ещё на что-нибудь. Зайди этому псу за спину и всади ему под лопатку нож, чтобы правоверным рук не пачкать». Вынул из-за пояса кинжал и незаметно передал мне. Я встал, а несчастный, видать, почуял, что замышляется против него неладное, взглянул на меня и глупо усмехнулся потешному лицу моему. Тут Шеремет-бег бросил ему кошель, и он принялся кланяться. Я стиснул кинжал, рука моя взмокла и ослабела. Черная злоба к мучителю — пьяному бегу, к агарянам и окаянному этому царскому свойственнику — охмелила меня, глаза точно застлало туманом и дымом. Ударил я несчастного под левую лопатку, и кинжал вошел в него по самую рукоять. Он не понял даже, что произошло, только успел издать стон и рухнул навзничь, а вместе с ним упала мне в ноги и тень его. Ахнула погань нечестивая, схватилась за бороды; Шеремет-бег изумленно поглядел на меня: «Умеешь, — говорит, — ножом действовать, гяур! Где ты этому выучился, бездельник?» Я ответил, что вышло случайно, возненавидел, мол, человека этого и потому не дрогнула рука…
Шеремет-бег приказал унести мертвое тело, кошель с золотом взял себе, а двое варваров затеяли спор из-за платья убитого, поскольку было оно дорогое, из златотканой материи.
Руки и ноги у меня дрожали, но я притворялся спокойным, будто и не слышу происходящего вокруг. Той ночью во многих домах болгары оборонялись, кое-где запылали пожары. Когда опись была завершена, я незаметно выскользнул за дверь и маленькой улочкой направился к нашему дому в надежде разузнать что-нибудь о матушке и сестре.
Дом наш был полон агарян, и я повернул назад…
Сулейман отправил к Баязиду гонцов, чтобы сообщить ему радостную весть и получить повеление, как поступить с жителями города. Варвары успели тем временем разграбить все царские гробницы, церкви и дворы. А когда повеление прибыло, султанов сын оставил воеводой одного из пашей и спешно отбыл к отцу, ибо обещал он не грабить город, и оказался бы лжецом.
Уже на следующий день глашатаи стали объявлять султанов указ — чтобы кожевники и прочие ремесленники занимались своим делом, ни один волос, дескать, не упадет с их головы И купцы чтобы отворяли лавки, а кто не хочет быть райей [3], пусть примет истинную веру… Дервиши, муллы и обращенные в мусульманство рабы пошли увещевать людей, и малодушные уступали искушению. Первым принял турецкую веру один болярин, его провезли на богато украшенном коне, позади следовали вооруженные до зубов варвары, ликовали зурны и барабаны, а жена болярина, закутанная в чадру, плакала. Шествие спустилось с Царевца вниз, на показ бедному люду. Пробил тогда роковой час, час великого жертвоприношения ста десяти самых видных людей города, заплативших кровью своей за твою славу!.. Ревнитель слова и премудрости, не наслаждался ли ты, представляя себе, как ангелы божьи восхищенно склоняются над их душами? Когда вышел ты из церкви святых Петра и Павла вразумлять малодушных, и поднялся в отчаявшемся народе великий плач, и, точно стадо за пастырем, двинулся он за тобой, внимая страшным словам твоим, турки потирали себе руки, ибо увидели повод для новой резни и грабежа. Из Царева города проклинал я твоё безумие, а душа рыдала пред величием гибельной веры твоей. О, ведома была тебе червоточина в сердцах и умах твоей паствы, разъеденной ересями, и ведомо также, что не менее опасна она, чем варвары! Своими глазами видел ты христианских вассалов Баязида и тех, что надевали или готовы были надеть чалму и умножить рать нечестивых. Однако ж, ободряя, утешая и благословляя, ты разъярил варваров и турка-воеводу, и после святых Седьмочисленников — дня, когда ты нарочно придал литургии наибольшую торжественность, турок повелел самым знатным горожанам явиться к нему в большую болярскую церковь (ту самую, куда некогда вошел я, чтобы узреть Сатану), и чтоб каждый привел первородного своего сына. Своими глазами видел я, как заняли янычары церковный двор, как они же сторожили двери изнутри и снаружи. Когда жертвы вступили в храм, Шеремет-бег, стоявший в доме протовестиария у окна, погладил бороду и сказал своим приближенным: «Эти поганцы либо выйдут оттуда правоверными, либо достанутся орлам. Ежели орлам — приберем мы к рукам их добро». Я слышал стоны и звон ятаганов, яростные крики янычаров. Убили чад твоих, бросили тела их на Орловце. И Шеремет-бег получил во владение две деревни под самым Тырновградом…
А когда стало сие злодеяние известно, повелел ты отпеть души мучеников, и забили погребальным звоном клепала, поднялся плач и стон, и у всех, от мала до велика, сердца наполнились болью и гневом. Восхищенный убитыми воинами Христовыми, пожелал ты последовать за ними. И посейчас вижу, как шествуешь ты, опираясь на патриарший свой посох, по оскверненному, потоптанному, разоренному Цареву городу, той улицей, что ведет к дворцу, по которой некогда прошел и я во вретище, оплеванный и осыпанный пеплом. Варвары сбились в кучу, онемев от величия твоего и дерзости. Не глядя по сторонам, прямой, седовласый, с бледным, осененным благодатью лицом, шел ты изобличать обманщика-турка, готовый встретить «юницу с нежными дланями».
Нескончаемые жертвы, святитель, заливают кровью своей земные алтари, и был ты одним из жрецов зловещего того таинства! Не стану я есть хлеб с твоей трапезы, сидеть за твоим столом, у народа — стол иной, тех бедствий, что принесли мы ему, и возложил он на него истерзанное тело своё…
Но отчего словно денница после кромешной ночи загорелось во мне желание видеть тебя и говорить с тобой? Оттого ли, что хотел я вновь уверовать в недостижимое, или оттого, что хотел остановить безумие твоё?
3
Райя — немусульманское население султанской Турции.