Страница 56 из 69
Очнулся в грузовике. На поворотах и ухабах его подбрасывало, будто неодушевленный предмет. Что-то гремело и стучало под ним, рядом с ним, толкало в спину. Потом опять он впал в забытье; ему чудилось: он в черешневом саду, который отчим снимал в аренду. Сад красный от зрелых плодов. К деревьям приставлены лестницы. Всюду сборщики плодов в видавших виды соломенных шляпах. Тяжелые корзины на крючках. У шоссе деревянная будка, там весы. Отчим руками, перепачканными фиолетово-черным соком, накладывает собранное и взвешивает. Вокруг вьются и жужжат пчелы, осы, мухи… Порой ему казалось, что это не жужжание насекомых, а равномерный рокот мотора.
Солдат, скрытый брезентовым навесом, наблюдал за Махатом. «Кто такой? Раненый, шатается всюду. Странно».
Черешню собирает мать Махата. Теплый ласковый ветер раздувает ее юбку, открывает сильные смуглые ноги. Она прижимается к лестнице, и губы ее, измазанные черешневым соком, скорбно улыбаются: «Зденечек!» — «Мамочка!» — Махат взволнован. Статная сорокалетняя женщина опирается теперь не на лестницу, а на сына. Это расставание. У нее подгибаются колени, она повисает на нем. «Зденечек! Береги себя, чтобы тебя не убили!» Голос, полный слез, пробуждает Махата от видений. «Меня убьют? Я сам хочу… Нет, уже не хочу».
— Куда вы меня везете?
— Не волнуйся, везем куда надо.
«Понятно. Вот и наказание». Махат приподнялся. Увидел слабый огонек сигареты. Нащупал плечо солдата, руку, закричал:
— Стойте! Везите сперва в штаб! Живее!
Солдат курил. Ждал, когда Махат кончит.
— Ты слышишь меня? — Махат дергал солдата за руку.
— Конечно.
— Я наказан, я не могу… Солдат вздрогнул.
— Но ты ступай в штаб и скажи, что в лесу укрылись немцы. — И Махат рассказал солдату все, что видел. — Не думай, что это бред. Я говорю святую правду. Там даже есть полковник!
— Какое наказание ты получил?
Солдат загасил сигарету о бочонок с селедкой.
— Ведь вы же меня туда везете!
— Да нет! — рассмеялся солдат. — Мы не из этой команды. Мы везем жратву: говядину, мармелад, селедку. Так что же тебе дали?
— Штрафную роту!
— Ого! Суровое наказание!
— Ничего подобного! — выпалил Махат упрямо, и впервые штрафная рота не только не пугала, но даже привлекала. — Меня этим не накажешь! Я иду туда не из-за трусости, а как раз потому, что никого и ничего не боялся. Понял? Меня хотят наказать тем, что будут посылать в самые опасные места. Промахнулись!
Солдат в скупом свете, проникавшем сквозь щели брезентовой крыши, пытался разглядеть лицо Махата.
— Да, — сказал он, — парня, который ничего не боится, штрафной ротой не испугаешь.
Гитлеровский полковник, уходя от преследования наших автоматчиков, бросал все, что ему мешало бежать: шинель, фуражку, оружие. Он проваливался в окопы и воронки, выкарабкивался из них и снова бежал. Растерзанный, расстрелянный лес швырял ему под ноги ветки и целые стволы. Полковник чувствовал, как сокращается расстояние между ним и преследователями, он уже слышал за спиной их тяжелое дыхание. Ужас поднял его руки вверх.
Пленный был доставлен в разведотдел.
Галиржа в разведотделе не было: его вызвал к себе полковник Свобода. В комнате, соседней с той, где находился пленный, Галиржа ждали Рабас и Вокроуглицкий.
— Атмосфера… — говорил Вокроуглицкий. — Вы же знаете это, пан капитан…
Рабас устремил на него взгляд из-под нависших бровей.
— Идите вы к черту со своей атмосферой! Аргументы! Вот что решает!
— А если их, извините, нет? Если их и в самом деле нет! — возражал Вокроуглицкий. — Против меня нет никаких аргументов. Только эта неблагоприятная атмосфера.
Рабас потер пальцы.
— Кофе в пакетиках, помните, поручик, уже кончился?
«И о чем только эта бездонная бочка думает! Джони вот-вот вернется, а я буду возиться с кофе».
— Нет! Нет! — приветливо воскликнул Вокроуглицкий. — Немного осталось. Сейчас я вам приготовлю.
Рабас толстыми пальцами скреб небритую щеку.
— Пожалуйста, — услужливо предложил поручик металлический стаканчик, из которого поднимался ароматный пар.
— О чем бы вы говорили со своим приятелем, встретившись с ним спустя несколько лет? О себе, о своих впечатлениях, не правда ли? — Вокроуглицкий легонько постучал себя в грудь: — И я тоже рассказал Махату свою историю. Я офицер… но вместе с личным составом выступил против старших по званию.
«Это так, — подумал Рабас, — только к чему он завел этот разговор?»
— Я хочу честно сражаться и, конечно, по мере своих возможностей помогать командирам, — Вокроуглицкий помолчал. — Я буду тщательно следить за тем, чтобы ваш батальон, пан капитан, своевременно получал от нас донесения.
Рабас чувствовал: что-то тут неладно.
— Уничтожить фашизм… искоренить его полностью… ради этого мы здесь все без исключения.
Рабас немного подался назад:
— Да разве в этом кто-нибудь сомневается?
— Во мне могут сомневаться, — проговорил поручик. — Я влип в неприятную историю.
— Вы — в историю?..
— Да, да. В историю. Как только пан надпоручик узнает, что я невольно повлиял на Махата…
Рабас перестал потягивать кофе.
— От кого он это узнает?
— От меня.
И поручик объяснил, что Махату грозит штрафная рота, но, как тут ни крути, в какой-то степени виноват и он, Вокроуглицкий: он рассказал Махату об инцидентах в Англии, а тот ухватился за это.
— Я не могу допустить, чтобы парень так жестоко пострадал в сущности из-за меня. Мы с ним друзья детства… Я в этом отношении особенно чувствителен. — Вокроуглицкий, пытливо вглядываясь в лицо Рабаса, старался угадать, что тот думает, и не дожидаясь, пока пораженный Рабас обретет дар речи, доверительно сказал: — Вы, пан капитан, объективный человек. А пан надпоручик горяч и вспыльчив, поэтому я хочу попросить вас…
— Да, он вспыльчив, но справедлив, трудно тут сдерживаться. Я, поручик, сделаю все, что в моих силах. Хотя никаких гарантий не даю. — Рабас нахмурился: — Эта ваша паршивая атмосфера и впрямь подыграла. Должен признать, в незавидную историю попали вы.
Вошел Станек, направился к Вокроуглицкому и протянул ему руку:
— Я слышал…
— Но не все.
— Все. Вы искали меня в долине…
Лицо Вокроуглицкого покрылось красными пятнами.
— Я вас не догнал…
— Ну и что? Но вы шли на помощь. И добрая воля, очевидно, здесь была.
— Добрая воля со мной всегда, хотя не все кончается добром.
Сбивчиво он принялся объяснять. Но едва Вокроуглицкий дошел до того, как без всякого умысла он невольно подбросил Махату идею «бунтарства», горячность Станека сразу же затмила чувство благодарности:
— Так это вы вдохновитель? Отплатили за «Андромеду»?
— Стой, Ирка! — Рабас уже оттаскивал Станека от побледневшего Вокроуглицкого.
Вошел Галирж. Извинился.
— Подождите, пожалуйста, друзья. После допроса пленного я в вашем распоряжении. Идем, Ота.
Дверь закрылась не плотно, осталась небольшая щель.
Галирж устанавливал личность пленного. Он внимательно осматривал его форму, петлицы, награды, перелистал воинскую книжку и стал диктовать Вокроуглицкому:
— Франц Вебер, тысяча девятьсот первого года рождения, Вюрцбург…
Машинка равномерно застрекотала.
— Какая дивизия? — спросил Галирж. — Номер?
«Смотри-ка, новый номер, новая дивизия! Откуда? Наша разведка до сих пор ее не обнаружила». Как выяснилось, полковник прибыл раньше своей дивизии и присоединился к разведке, а в долине они были отрезаны от своих. «Так, а теперь получить данные о составе дивизии, когда она прибудет, какие ей отведены позиции и какие поставлены задачи: обороняться или наступать, если наступать, то где главное направление…»
Станек меж тем возмущался:
— Какой мерзавец! Ничтожество! Морду набью!
— Молчи! — Рабас потянул Станека: — Сядь сюда и — тихо!
— Сидел бы ты тихо, если б кто-то подбивал против тебя твоих солдат!