Страница 12 из 143
— Ладно, пантеист или еще там как, но в какой-то мере я понимаю тебя. Иной раз сам готов перед такой красотой на колени стать. Сижу вот один, пью и за погубленного красавца оленя переживаю. Понимаю, что плохо, кровавая охота, а пересилить себя не могу, руки к маузеру так и тянутся. Христианин! — Это слово он произнес с некоторой издевкой, тут же глянул на бутылку, резко перевернул ее над своим бокалом, так что вино плеснулось через край, и, бороду запрокинув, выпил до дна. На меня посмотрел: — Что не пьешь, студент?..
Я послушно выпил.
— Ну, а песню ты можешь, лесник? Должен уметь, раз красоте поклоняешься. — Он смотрел на Телеусова как-то иначе, чем до этого разговора. Уважительнее, что ли.
Алексей Власович не ответил, уселся поудобнее, подумал и тихо, словно для одного себя, запел. Чем дальше, тем проникновенней, от души:
Я рад тому, что сердце ясно
Во мраке светом расцвело,
Что весть о радости живую
Я всем живым с улыбкой шлю.
Я рад тому, что здесь живу я,
Что землю и тебя люблю…
Казаки подошли к егерю. И хотя мелодия была им знакома, слов они не знали, ждали, когда начнет другую, чтобы подхватить. Это была импровизация на стихи Семена Астрова, известные в Петербурге. Телеусов умолк, извинительно улыбнулся казакам и приятным тенорком запел казацкую песню о разлуке с невестой. Мы все подхватили, полковник тоже, песня вышла хорошая, за сердце берущая.
Ближе подтянулись кони. Их милые морды с влажными глазами, в которых плясало отраженное пламя, свесились, уши стояли торчком.
Кончили песню. Шильдер встал, и мы все встали. Хмельной, он подошел к Алексею Власовичу, молча похлопал его по плечу, словно отпуская грехи, молча отошел, снял кафтан и полез в свой шалаш.
Мы завернулись в бурки и мгновенно уснули.
Караван шел через густой туман. Влажный воздух ощущался лицом, руками. Одежда, оружие, лошадиная шерсть — все покрылось капельками воды. В тишине глухо цокали по камням копыта.
Справа гремел Лабёнок, но мы его не видели. Было часов пять, не больше. Позади осталась прекрасная долина. Впереди стояли высокие Балканы. Тропа стала отходить от реки, шум воды стихал. Подъем делался все круче. По лошадиным бокам хлестали ветки густого и мокрого жасмина. Трудно в такую погоду понять, какой начинается день — ветреный или дождливый.
Лишь когда поднялись достаточно высоко, воздух стал очищаться. Туман пошел хвостами, впереди в небе проглянула белокаменная, почти доверху одетая в зелень гора. Она уходила по левую руку в далекую бескрайность, тогда как в правой стороне твердь вдруг обрывалась отвесной стеной. А в сотне саженей от обрыва, уже на другом берегу реки, почти так же отвесно в небо подымалась другая гора. Весь ее бок редкими пятнами покрывали сосенки и густолистый боярышник. Знаменитое ущелье на Малой Лабе, зеленая вода которой клокотала в бездне, скрытой ползучим туманом.
На самом верху спешились, дали коням отдышаться после затяжного подъема. Шильдер смотрел по сторонам, лицо у него было задумчивое. Потом уставился на Телеусова. Хотел понять, что ли…
Алексей Власович тем временем осмотрел подковы у лошадей, покачал головой. Стерлись не только шипы. От толстой ободины остались лишь блестящие тонюсенькие полосочки.
Спускались, ведя лошадей в поводу, скользили по мокрому камню, хватались за кусты. Кони похрапывали, боялись. Наконец тропа подвела к самой реке и стала мягче.
Впереди послышались голоса, из-за поворота резво выскочили два всадника на легких, озорных лошадях.
— Вот они! — радостно закричал передний.
Это были казаки из лагеря, посланные искать нашу группу. Перебросившись десятком слов и убедившись, что в помощи мы не нуждаемся, разведчики развернулись на узкой тропе и поскакали назад.
Шильдер приосанился в седле: представил себе, как его встретят на княжеском бивуаке. Караван пошел быстрей.
Через какое-то время сделали привал, чтобы наскоро поесть и дать передышку коням.
Ополаскивая лицо у Лабенка, я обратил внимание на тонкую полосу вдали над рекой.
— Что там? — спросил я у Телеусова.
— Висячий мостик для перехода. Мы через него на Белую ходим. Одна такая переправа, считай, на полсотни верст. Счас мы с тобой сходим до этого мостика.
Он попросил разрешения у полковника.
— Зачем? — поинтересовался тот и вынул из кармана часы, чтобы напомнить о времени. Он хотел успеть до вечера.
— Барса надо глянуть, ваше превосходительство.
— Глянуть? Может, стрельнуть собираешься?
Он спрашивал с затаенной надеждой. Еще бы! К оленю — да красивую шкуру дикой кошки…
— Ни в коем разе! — как-то даже испуганно ответил Телеусов. — Мы их сберегаем, барсов-то. Полезный хичник, волков убивает. На этом мостике ихний переход, переправа, значит. Они плавать не охочи, как и все кошки, да еще в такой реке. А на другой берег нужда есть переправиться, вот по этому мостику и ходят, даже следа человеческого не боятся. Тут злодеи ухитряются на барса ловушки ставить. Я не один раз капканы сбрасывал. Не токмо барс — наш брат егерь попасть может. Думаю, и теперь что-нибудь есть, давно не проверял.
— Изволь. Но скорей!
Когда мы вдвоем подошли к мостику, в кустах на той стороне кто-то шибко завозился. Телеусов остро глянул на меня:
— Попался зверь…
Мостик был из тех, какие заставляют подумать, прежде чем ступить на него. Да еще если опасный зверь на самом сходе. Тонкие поперечные доски в шесть четвертей длины неплотно были привязаны к двум железным канатам, покрытым густой черной ржавью. Выше настила — в пояс человеку — тянулись два более тонких каната, редко сплетенных смоляными веревками с самим мостом, нечто вроде перильцев. А внизу, на расстоянии семи или восьми саженей, под шатким переходом бесилась пенная вода, плевалась на береговые камни. Попасть в нее — все равно что сигануть в могилу.
Похожий на длинную люльку мост тихонько покачивался.
— Вот что, браток, — сказал Телеусов. — Вставай к тому камню и бери на мушку самой куст, а я буду переходить. Ежели что — сам понимаешь…
— А кто там может быть?
— Не видать отсюдова, на земле лежит. Какой-то зверь. Ладно, если волк или лиса. А ну как барс? Да пусть кто хошь. Выручать надо.
Повесив винтовку под руку, плотнее нахлобучив картуз, он ступил на шаткое сооружение.
Куст снова задергался. Я взял его на прицел.
Телеусов двигался осторожно, все время сбивал шаг чтобы не очень раскачивать мост, и обеими руками держался за поручни. Куст шевелился непрестанно. Я увидел, как Телеусов остановился, снял винтовку, положил ее, ненужную помеху в ближней схватке, на доски моста, вынул кинжал и одним прыжком очутился на том берегу немного правее куста. Никто не выскочил, не напал на него. Егерь медленно выпрямился, так же медленно сделал два шага назад и за ствол потянул к себе винтовку.
Махнул мне: иди сюда.
Не без страха переходил я реку. Кружилась голова, мостик раскачивался и, казалось, вот сейчас рухнет в пропасть. Последние две или три сажени я шел зажмурившись, до боли сжимая в ладонях холодное железо гибких перильцев.
Телеусов взял меня за рукав. Я открыл глаза. Вот тогда и раздался низкий басовитый рев, закончившийся жалобно-грозным высоким мяуканьем.
В поломанном кусту боярышника, странно изогнувшись, лежал барс.
Зверь, которого я видел впервые.
— Капкан, — сказал Телеусов. — И сколько он здеся мучается, бедолага, никто того не ведает. Однако силенка еще есть, вишь, как голос подает. Вовремя мы с тобой заявились!
Он говорил, а сам уже готовился к действиям. Кинжалом срубил тесину в руку толщиной и аршина на два по длине. Потом свалил сосенку чуть тоньше, обрезал ветки, и получился шест еще более длинный.