Страница 11 из 143
Рога поверженного зверя просто удивляли. Между их концами было точно полтора аршина, двенадцать концов ветвились в короне. Как он носил их, бедняга, не запутываясь в лесу? Они-то и погубили его.
Уже горел костер, наскоро жарилось свежее мясо, чтобы подкрепиться перед дорогой. И вот тогда Шильдер сказал:
— Переночуем здесь, ребята. Что-то я очень устал.
Он все еще лежал. Казаки проворно натирали шкуру солью, обделывали голову. Вечерняя заря расцветила каменные вершины Цахвоа с ледником в глубоком цирке, белый хребет Больших Балкан и доверху зеленый Алоус. В природе опять разлился покой. Словно и не грохотал выстрел, и не пятналась трава сгустками крови.
Алексей Власович попросил разрешения отлучиться со мной, чтобы подняться повыше и осмотреть дальние увалы. Шильдер, не открывая глаз, сказал «да», и мы пошли в гору.
— Ты разумный человек, Алексей Власович, — начал я, желая как-то выразить ему благодарность за все происшедшее.
— Ну уж и разумный, — отозвался он. — Тут особого ума не надо. Зубров-то на белом свете все меньше и меньше. Каждый зверь на счету. По их следу смерть так и ходит. Принц положил одного — и будя! Мы с тобой сохранили другого, оленем расплатились — и то на душе теплей. Как гости уедут, думаешь, тихо сделается? Как бы не так! Ты здеся, а какой-нибудь Лабазан уже на Бомбаке с винтовочкой шарит. Ты бегом туда, а вот тута уже абхазцы с мушкетами зубров стерегут. Ведь что, гады, проделывают? Свалят зверя, из шкуры ремней нарежут, мяса того возьмут пуд-другой, рога отобьют, а остальное шакалам. Находил я такие клады.
— Зачем ремни-то?
— Пояса, понимаешь, делают и продают. Поверье у них старое: с таким поясом роженица-баба будто бы проще, легшее дитё рожает. Большие деньги за такой пояс берут! Ну, и рога, кубки, значит. В серебро отделают, полировку там аль еще как — князю своему с поклоном, тот рублей за такой подарок не жалеет. Нагайкой надо, а он одаривает, темный. Зубров все менее, им уж и дыхнуть негде, Умпырь-долина да Киша остались, ну, Молчепа еще, Абаго. Зажаты со всех концов.
— А что за Лабазан, я давно слышу…
— Этого черта так просто не словишь. Сам тебя норовит словить. Уж сколько годов по Охоте лазит. Хитер и ловок, как рысь. Не знаю, куда определит тебя Ютнер, но если б нам вдвоем супротив него, можно бы и отвадить. Не добром, так боем.
— Чебурнов не поможет?
Телеусов даже остановился и вдруг пальцем мне погрозил:
— Ты с ним осторожно, Андрей. Мозги у него крысиные. Продаст и перепродаст. Летось я предлагал: «Пойдем, Семен, словим Лабазана и накажем». Юлил, юлил и вывернулся, не захотел. У Семена сердце жестокое, деньгу страсть как любит. Ванька у него, брательник, такой же. И вот, на должности…
Мы вскарабкались на останец; высоты в нем было саженей сто, не менее. И огляделись.
Солнце уже не заглядывало в долину, лучи скользили только по верхушкам гор. Далеко на востоке горели красным две шапки Эльбруса. Еще дальше смутно рисовался в небе Казбек. Глаз ухватывал горы на много верст. Дух захватывало от широкого, многоцветного вида. Позади горбился близкий и высокий хребет Псеашхо. На его зубчатых скалах перебегали видимые отсюда туры.
Телеусов очень осторожно вынул из своего вещевого мешка аккуратно завернутый бинокль, сдул с него пыль, протер стекла мягкой тряпочкой и только тогда приставил к глазам. Бинокль был старый, потертая медь на нем блестела, егерь относился к «инструменту», как называл он его, с величайшим уважением.
Он долго разглядывал хребты и долины по сторонам Сергеева гая, потом опустил бинокль и вздохнул:
— Душа у меня неспокойна, парень. Мы тут ходим с их высочествами, а на Белой и Кише никакой охраны. То-то взыграли теперь охочие до разной дичины казаки из предгорных станиц! Уж они-то попользуются моментом, это точно. Вот и сейчас дымок в той стороне нащупал. Кто такой? Зачем костер в лесу? Уж скорее бы охота съехала, чтоб своим делом заняться! Ты с принцем ходил, ничего такого он не говорил — когда собираются до дому?
— И намека не было.
— А тут погода, понимаешь, как нарочно. Хоть бы хмару на горы накинуло. Живо побежали бы отселева.
Он опять вздохнул, затем принялся вытирать бинокль, завернул, завязал его и уложил в мешок.
Быстро темнело. Мы стали спускаться.
— Эх, зря фонарь не взяли! Хоть ощупкой лезь! — И юзом, не жалея штанов, спустился по осыпи, в конце которой лежала вывернутая с корнем сосна.
Я поехал следом.
Возле сосны Телеусов присмотрелся, топориком нарубил обсохших корней, расщепил их, связал пучок толщиной в руку и с аршин длиной, запалил конец и победно поднял яркий факел повыше. Тьма расступилась, под ногами стало видней.
Пошли скорее, а когда вошли в редкий лес, то в недвижном воздухе факел засветился еще ярче.
Впереди на корявом грабе в этом свете блеснули два круглых зеленых глаза.
— Кто там? — я снял с плеча винтовку.
— Поди хозяин здешний, барс. Не бойся, Андрей, на огонь он не бросится. Он редко когда человека задевает. Ну, если уж на дороге встренет или обижен чем. А так у него к сернам да к волкам все больше аппетит.
— К волкам?..
— Первое для барса пищевое удовольствие. Думаешь, кто прореживает в горах этих хищников? Наш брат егеря? Как бы не так! Барсы. Это по их части. Вот и посуди, враг он природе али друг. Только их в Охоте, барсов-то, раз, два — и обчелся. Вот здеся да еще на Балканах, там на перевале след попадается. Более нигде. Шкура, понимаешь, больно красивая. И не силой перевели, а хитростью. Капканами разными, а то и просто петлей.
Факел еще не догорел, а мы уже приблизились к своему временному лагерю.
Для полковника казаки поставили шалаш из пихтовых веток. Кони паслись расседланные, но не спутанные. Зачем их путать, если они и без того не отходили от костра. Из лесу на них то и дело накатывались страшные запахи медведя, барса, волков. Только и есть защита — человек с огнем.
Шильдер сидел у костра на корточках и ужинал, ножом счищая с самодельного шампура зажаренные с луком куски оленьего мяса. Перед ним стояла бутылка с французской наклейкой и серебряный бокал. Он часто прикладывался к нему и, может быть, потому встретил нас приветливо:
— Садитесь, лесники, шашлыков много и вот попробуйте — бургундское. Эй!..
Денщик подскочил, в руках у него появились две медные кружки, непривычно высокие и узкие, и еще одна бутылка. Кружки тотчас наполнились.
— За удачу, ребята! — Полковник поднял свой бокал. — И чтобы не последний!..
Мы выпили, я — до дна, с удовольствием, а Телеусов только пригубил и равнодушно поставил вино.
— Ты что это? — сурово спросил Шильдер. — Такое вино!..
— Не потребляю, ваше превосходительство.
— Старообрядец, что ли?
— Никак нет.
— Тогда какому же ты богу молишься, лесник? Если православный, то не запрещается. «Веселие Руси в питие есть…» — так пишется в старинных книгах. Сам святой Владимир, первый на Руси христианский князь, на своих пирах пример показывал.
— Я тоже, ваше превосходительство, крещен и в христианской семье родился, а вот раз уж вы спросили, какому богу верю, то, по правде сказать, вот этому, самому великому… — и широким жестом обвел вокруг себя.
— Черт знает что! — пробормотал Шильдер. — Это как же тебя понимать, казак? Кто великий-то? Весь мир? Природа?
— Угадали, ваше превосходительство, она самая. Уж верней ее, красивше и правдивей ничего на свете не сыщешь. Поклоняюсь с тех самых пор, как познал. Верую, гляжу не нагляжусь, сберечь стараюсь.
Шильдер вдруг захохотал:
— Пантеист[1]. Японец на Кавказе! Последователь Спинозы! Вот уж не ожидал! Русский человек в княжеской Охоте — и с такой религией! Ну, братец, не смеши. И никому больше не говори, если ты всерьез. Природа — природой, а вера — верой. Ты хоть иконы-то признаешь?
— А как же! И в церкву хожу. И дитё у меня крещеное, и супруга. А вот душа ищет — ищет главное и находит токмо в природе. Я с детства в лесах, ваше превосходительство, может, потому и врос в свое теперешнее понятие.
1
Пантеист — человек, обожествляющий природу.