Долгие ночи

Каждое слово песни глухой болью отдавалось в сердце Кундухова.

Вскочить бы сейчас на коня да умчаться подальше от этих фанатичных людей и их душераздирающей песни. Или проще заставить их замолчать? Но как? Они же замолчат только став мертвыми…

— Самое тяжкое наказание для человека — презрение народа. Меня проклинают сейчас и проклянут в будущем. Я это хорошо знаю, Арзу, — задумчиво проговорил Кундухов, подняв глаза к небу, будто испрашивая у Бога прощения. — Я, как и вы, лишился родины. Но у вас есть хоть какая-то надежда вернуться и увидеть хоть на миг родные горы. Честно говоря, я вам завидую немного. Ведь мне возвращаться нельзя. — Кундухов глубоко и горестно вздохнул. — Если желаешь, объясню почему. Одновременно это ответ и на твой вопрос о том, какую же цель я преследовал, сговариваясь с вами в ичкерийских лесах. Так как, рассказать?

Арзу утвердительно кивнул.

— Ты отлично знаешь, что мы не были обижены жизнью. Когда я говорю "мы", то имею в виду Сайдуллу Успанова, Алихана Цугова, Мусу Уцмиева и Атажукина. В своих руках мы держали власть и одновременно были на хорошем счету у начальства. Нас хвалили и даже награждали за усердие. Но нас всегда возмущали унизительное положение, в котором всегда и везде находились горцы, жестокость и бесстыдный грабеж русских властей. И потому мы впятером поклялись освободить наш край от русского владычества. Но для того нам понадобилась бы сила. Чтобы накопить такую силу, требовалось определенное время. Однако сделать мы ничего не успели. Среди нас оказался предатель.

Атажукин на нас донес. Заговор раскрылся. Уцмиева сослали в Россию. Нас почему-то пока не трогали, хотя мне было точно известно, что Атажукин в своем донесении назвал меня, как организатора, первым. Я ждал ареста, ибо я был генералом русской армии и присягал на верность царю. Но время шло, а со мной обращались так же, как прежде, будто ничего и не случилось. Только позже я узнал, почему так с нами поступали.

Начальник Терской области был хорошо осведомлен о нашей деятельности и решил покарать нас по-своему. Однажды он вызвал меня к себе и категорически заявил: или же вы вместе с недовольными русской властью чеченцами уходите в Турцию, или же мы вас стираем с лица земли…

При этих словах Арзу вскочил. Не ожидавший столь бурной реакции от своего собеседника Кундухов даже растерялся, но быстро пришел в себя и, схватив его за руку, попросил дослушать до конца.

— Сейчас с тобой говорит не царский генерал и не турецкий паша, — заторопился он, глядя на Арзу снизу вверх. — С тобой говорит такой же горец, как ты, как все они…

Резким движением Арзу вырвал свою руку из руки Кундухова и долгим пронзительным взглядом в упор разглядывал бывшего генерала.

Али, стоявший рядом, весь подобрался, словно тигр, готовый в любую минуту прыгнуть на врага. Али видел, как медленно сходила краска с лица брата, как он, закусив нижнюю губу, сжал в кулаке белую рукоять кинжала. Али не спускал с него глаз и ловил каждое движение, хорошо зная вспыльчивый характер брата.

Страшные оскорбления вот-вот готовы были сорваться с его языка. Но Арзу только скрипнул зубами. И промолчал…

— Говори! — не выдержал тогда сам Кундухов. — Что ты хотел сейчас произнести?

— Я хотел сказать, — Арзу перевел дух, злость мешала ему, — что ты — собака. Но сказать так, значило бы оскорбить собаку, потому что она намного благороднее тебя. Она всегда и всюду верна своему дому, своему хозяину. Ты же изменил своему хозяину — царю, своему дому — родине, изменил всем, кто в тебя верил. Будь я один, я бы вывернул ваши черные, грязные души.

И твою, и твоего братца Афако.

— Слушай, Арзу, ты уже не упрекаешь, не угрожаешь, а просто оскорбляешь. Если ты забыл, что и мы родились и выросли в тех же горах, что и ты, и что в храбрости и верности слову мы стоим не ниже тебя, а в благородстве, возможно, даже и повыше, то я это все могу тебе напомнить, вызвав на дуэль, — гневно выпалил Афако.

Недобрый огонек молнией сверкнул в глазах Арзу.

— Нет, вы не трусы. Это мне известно. Но только не надо говорить о благородстве. Смотрите, до какого состояния довело ваше благородство этих вот людей. Вы обманом и подлостью толкнули их к гибели. И вот это вы называете благородством?

Твой брат, Афако, шагал к чину генерала по трупам чеченцев, а теперь за то, что он сумел обмануть нас, турки сделали его пашой, — от напряжения лицо Арзу покраснело, и он рукавом черкески вытер вспотевший лоб. — Слово за тобой, Алхазов Муса,

— вызывающе произнес он. — Решай, что будешь делать. Мы торопимся.

— Наберись терпения и выслушай меня до конца! — взмолился Кундухов.

— Я не ребенок и не баба. От красивых слов я не таю.

— Клянусь Аллахом, я говорю правду!

— Чтобы русский генерал или турецкий паша сказал правду? — рассмеялся Арзу. — Не надо нам сказок, Муса.

— Пойми же ты наконец, что перед тобой сидит такой же горец-изгнанник, как и ты, как все они, — Кундухов кивнул головой в сторону переселенцев и с минуту помолчал, ожидая, пока Арзу вновь усядется на коврик рядом. — Согласен, ты прав, — продолжил он ровным голосом, словно тяжелые оскорбления, только что брошенные ему в лицо, не имели к нему никакого отношения. — Честолюбие, действительно, не оставляло меня.

Согласен, воспользовался в какой-то мере вашим несчастьем.

Положение чеченцев было безвыходным: вы просили вернуть вам ваши земли, правительство же на это никогда бы не пошло. И оно избрало более жестокий путь — выселить половину вашего народа с тем, чтобы другая его половина все же имела клочок земли.

Я знал, что чеченцы добровольно горы не покинут, поэтому и согласился с Лорис-Меликовым. Мне казалось, что своим согласием я делаю доброе дело. Вняв его совету, я рассуждал так: во-первых, освободятся земли и люди смогут жить в более или менее нормальных условиях; во-вторых, что, пожалуй, самое главное, будет предотвращена новая война. Да, я решил вместе с добровольцами переселиться в Турцию. В свои планы посвятил только Сайдуллу и Алихана. Но никто из нас даже предполагать не мог, что конец будет столь трагичным. Правда, я видел черкесов, абазинов, убыхов и шапсугов, которые находились в еще более ужасных условиях. Но на этот раз меня подвела моя доверчивость. Турецкий султан торжественно заверил, что чеченцам будет оказан особый почет и уважение.

Так оно и должно было быть, для вас даже построили дома. Но вмешались русские и заявили, что они категорически против расселения чеченцев вдоль границ России. Тогда для вас отвели другие земли — те земли, от которых вы отказались. И я на вашем месте поступил бы точно так же. Земли-то эти безводные и неплодородные. Пока вы стояли здесь, я прилагал все усилия, чтобы вас не трогали, чтобы оставили у Эрзерума и Муша. Но убедить в том турецкого султана мне не удалось.

Кундухов взял травинку и пожевал ее. Втайне он надеялся, что Арзу рано или поздно заговорит, но тот упорно молчал, подперев рукой щеку.

— Ты прав, Арзу, прав, — продолжал Кундухов. — Отчасти вы гибнете по моей вине. За все, что происходит с вами, и я в ответе. Просите Бога, чтобы он продлил мне жизнь, — более тяжкого наказания мне вы не придумаете. Ведь жить, сознавая, сколь непоправимая и тяжкая вина лежит на твоей совести, мечтать о родине и не иметь права вернуться туда — ты лучше меня знаешь, какие это испытания для человека, родившегося в горах…