Страница 91 из 175
Встаю я перед ней, беру ее руку, крепко жму: «Большое спасибо! Жива буду, не забуду, конечно!»
«Пожалста, Клава!»
Приходит вечер. Уже стемнело. Приходит легковая машина, выходят два офицера с машины. Мне страшно. Я говорю: «Катюша! Ничего, что я здесь у вас? Ничего они мне не скажут?»
«Да брось ты, Клава! Я тебя сейчас познакомлю, как двоюродную сестру, они будут довольны!»
Все же у меня сердце не успокоилось. Может быть, она хочет предать меня? А пистолет — в валенке, завернут в тряпочке и лежит за голенищем. Маленький!
«Брось ты, не волнуйся!»
«Пропуска-то ведь нет сюда!»
Она: «Люди ездят со Славковичевского района и часто ночуют у нас».
«А вы пускаете ночевать-то?»
«Ночуют! Не бойся, ничего не будет!»
Этим так я успокоилась. Хоть не совсем, но личность держала веселую. Но на сердце было, конечно…
Входят они в комнату. Здороваются с нами. Молодые, красивые. Ну, думаю, как мне обратиться, чтобы выходка моя не видна была партизанская, а — простой такой, тихонькой… Поздоровались они с нами. Они по-русски говорят неплохо. Слова некоторые говорят замечательно. Она говорит по-немецки: «Сестра моя, двоюродная, со Славковичей!..»
Они: «Очень приятно! Как далеко она ехала!»
«А я ее призвала к себе, чтоб она приехала в гости».
«Ну и хорошо! — говорят. — Какая веселая у тебя сестренка, молодая еще!
«Пойдемте в комнату, — говорит Катюша, — в другую!»
Я сижу, конечно, на месте.
Она: «Пойдемте, Клава, пойдемте, там патефон есть у меня. Поиграем!»
Входим в комнату. Они раздеваются, конечно, офицеры, — в шинелях, с погонами, одеты чисто. Обращаются так вежливо со мной. Я тоже, — даю стул, ухаживаю. Завели патефон. А у меня было двенадцать штук пластинок немецких с собой, привезла. Фокстроты там, танцы… Я говорю: «Знаете что? У меня есть пластинки, двенадцать штук! И замечательные пластинки! Немецкие!»
«Да?»
«Да!»
Вытягиваю пластинки из мешочка, подаю немцам — офицерам, конечно.
«Ух, — говорят, — какие хорошие! Вот, потанцуем теперь-то!»
Начали играть. Берет офицер Катюшку танцевать. Приглашает меня тоже офицер танцевать. Пожалуйста, иду танцевать. Но сердце никак не может терпеть. Колотится, и даже я не хочу, но так у меня трясутся руки! Я злюся. И такая у меня краска в лице, прямо не знамо что! Но все равно, держу себя, чтобы мне не выдаться. Думаю: а что, как заметят у меня пистолет-то в валенке?
Потанцевали, сели, сажают меня на диван. И благодарят меня: спасибо, что потанцевала! Я: «Пожалста, пожалста!»
Сидит офицер и говорит: «Давно вы приехали?»
«Сегодня только!»
«Поздно вы приехали?»
«Часа в четыре».
«Устали, наверно?»
«Да, конечно, устала!»
«Ну как там у вас, партизан не слышно?»
«Нет, не слышно. У нас нет партизан. Спокойно».
«Да, проклятые партизаны!» — говорит.
«Да, действительно, бандиты! Интересует меня, почему это партизаны по лесам живут, как говорят у нас?»
Он: «Они воевать не хотят, они скрываются… И делают только вред населению, ограбают!»
Я: «Да, бандиты хорошие! Но вы-то их всех переловите, если появятся!»
«О, конечно, всех!»
И на этом так закончилось. Заводим опять пластинку и начинаем опять танцевать. Потанцевали, и вынимает шеколад офицер. Угощает шеколадом. Хотя невольно так берешь, но берешь, как с радостью и с улыбкой, как будто его любишь или уважаешь… Ай, батюшки!
«Когда, — говорит, — домой вы поедете?»
«Я поеду, наверное, завтра!»
«А поживите здесь, погостите!»
«Да я не знаю, так ведь и страшно проживать, заберут еще»!
«Ну что еще скажете! Катюшка нам всем знакомая, и проживете два, то три дня, ничего не значит!» (Но для меня это было важно! Для меня не только медикаменты, но даже нужен был и шнапс, и сведения собрать, и какие настроения населения немножко так примениться!)
Офицеры ушли. Переночевала ночь.
Эта Катюша говорит мне: «Пойдем, Клава, в парикмахерскую? Сделаем прическу шестимесячную. Хочешь? У нас есть!»
«О, Катюшка, я только хотела этого давно, пойдем, деньги у меня есть!»
Приходим в парикмахерскую с ней. Но прически там немецкие делают, не так, как у нас, по-русски-то. Я говорю: «Вы мне не делайте так! Мне так не пойдет! А делайте вот так — прическу на правый бок, как у нас в Ленинграде делали».
«Почему! Хорошо немецкую прическу! Сейчас она в моде!»
«Правильно, хорошая прическа, но она мне не идет. Я хочу так, лучше для меня!»
Она мне и сделала так, как я хотела. Вышли из парикмахерской, я Катюше и говорю: «Пойдемте пройдемся, дома-то делать нечего!»
Пошли к аэродрому, узнала там все, какое там у них укрепление, какие у них там оружия (я-то гляжу, вглядываюсь). Сколько самолетов на аэродроме, гляжу. Никто не останавливает. Говорю: «Катюша, пройдем по Пскову!»
«Пойдем, пойдем!»
Иду и у нее спрашиваю, у Кати: «Катенька, а много здесь войск, в Пскове, не знаешь? Мне кажется, что очень много, смотри: все немцы, немцы и немцы?»
«Нет, — говорит, — их немного. Недавно пришел эшелон, Клава, и много солдат в нем скованных привезли. Отказались воевать!»
«А почему, Катя?»
«А потому, что им надоело. «Не нужно воевать, не будем, и все!» Отказались!»
«А почему они отказались? Неужели русские так крепко бьют?»
«А Сталинград ведь сдали! — говорит. — Сколько там погибло людей!.. И какие были печальные, как наши Сталинград взяли! Все офицеры были сердитые такие. И вот что-то такое вышло с этими солдатами, и не знаю, куда их дели! Ну, главное то, что полный эшелон, и все — руки назад и скованные!»
«А как думаешь, Катенька, вернутся наши красные или нет?»
«А, — говорит, — не знаю. А ты как думаешь?»
«А я думаю так, что вернутся!»
«Да что ты? — говорит. — А почему ты так думаешь?»
«А что-то у меня такое чувство, что вернутся!»
«Ой, не дай бог, Клава! Ведь со мной будет расправа!»
«Ну да, будет расправа! Кто про тебя скажет? А ты молчи, не говори никому!»
«Вот еще, не говори! Как только придут, им сразу все расскажут!»
«Ну, если расскажут, тогда придется расплатиться. Это все напрасно говорим мы, — не вернутся, Катя!»
«Черт их знает! Что-то такое обиваться стала армия наша!»
«А что? Разве заметно что в городе?»
«Конечно! Отправляются и очень часто прибывают и быстро убывают. А раньше если прибудут, долго находятся в городе. Теперь, если прибудут, очень мало остаются!»
На этом я закончила у нее спрашивать пока.
«Знаешь что, Катя? Как бы нам шнапсу достать!»
«О, хоть двадцать литров! Скажу (назвала его по имени, офицера-то), который вчера был, и просто привезет!»
«Ну хорошо, а что мне ему заплатить?»
«А пойдем на базар, купим куру или петуха за двести рублей, и дадим ему куру, и больше ничего ему не надо, он все отдаст за куру!»
Пошли на базар, купили петуна мы ему, куры не нашли. Заплатили двести рублей, петун такой красивый, беленький, гребень такой большой, красный. Замечательный петушок!
Несу петуна, домой идем. Встречаются нам немцы по дороге. И все моего петуна потрогают, то за гребешок, то за шейку. Но мне серьезно нельзя держать себя, я все улыбаюсь, они с таким восторгом отходят, тоже улыбаются.
Принесли мы петуна домой. В четыре часа приезжают опять они на машине.
«Что же, Катюша, ты подашь ему петуна, что ли?»
«Нет, Клава, подай ты! А я его попрошу, чтоб он шнапса достал».
Приходят они к нам в комнату, сели, начинают разговаривать! Много разговаривали. Я говорю: «Вы знаете что? Я сегодня купила петуна! Такой красивый петушок! Какой у него гребешок замечательный! Какие у него бородка, глазки! Хотите, покажу?»
«А ну-ка, ну-ка, покажи покупок!»
Приношу.
«Ах какой красивый! Замечательный!»
«Понравился он вам?!»
«Конечно! Гут, гут, гут!..»
«Раз вам так понравился, я могу вам преподнести его!»
«Никс, никс! Что вы!»