Аз-Зейни Баракят

Все места, где можно поесть, открыты. Проходя мимо них, слышишь звон посуды, чувствуешь запахи пищи — жареной рыбы, цыплят, начиненных луком, самбуков — треугольной формы пирожков с мясной начинкой, поджаренных в масле до румяной корочки.

Издали доносятся громкие голоса. Они принадлежат группе столяров, которые едут в тележках, запряженных ослами. Столяры хлопают в ладоши, славят аллаха и через равные промежутки времени повторяют в такт: «Ибн Муса… Ибн Муса». Постепенно их голоса удаляются, слова становятся невнятными. И наконец они замирают совсем. Я слышал, кто-то говорил: «Такой человек, как Ибн Муса, появляется только один раз в сто лет». А другой ответил: «Если бы к ним явился человек, совершенно такой, какого они хотят, они бы и у него обнаружили недостатки». Странно мне было слышать слова старого человека, которые он говорил, стоя у древней лавки благовоний в квартале аль-Хамзави: «Ибн Муса — знамение конца света… В дрожь бросает от того, что мне известно о нем!» Но собравшиеся вокруг него люди только молча смотрели на него. Внезапно все принялись наперебой восхвалять Ибн Мусу, словно хотели отогнать подбирающуюся к ним беду и поскорее забыть слова старика. Странное дело! Ничего подобного мне не приходилось видеть ни в одной стране: они любят этого человека, восхваляют его деяния, расхваливают его самого, но в глубине души испытывают к нему чувство страха. Во всем — живом и неживом — таится страх перед Аз-Зейни. Ты не видишь его в выражении лиц, но ощущаешь его внутренним чутьем. Это наблюдение повергло меня в смущение.

Послышался бой барабана глашатая. Итак, завтра Ибн Муса обратится к народу. Город не спит. Я не заметил ни одного конного мамлюка. Мой слуга говорит, что они нанесли непоправимый вред стране. Выходить на улицу после вечерней молитвы значило подвергать себя большому риску. Жители каждого квартала запирали ворота и нанимали караульных. Когда от мамлюков не стало житья, Ибн Муса явился к султану, чтобы заступиться за народ. «Все придет в разорение, — сказал он, — если положение не изменится, если будут продолжать похищать женщин и убивать невинных». Султан удовлетворил просьбу Аз-Зейни и приказал запретить всем мамлюкам покидать свои казармы и выходить в город после вечерней молитвы без особого на то разрешения, а также запретил носить платок, скрывающий пол-лица. Эти события не застали меня в Египте. Но мой слуга сообщил, что в течение трех дней после этого в мечетях служили молебны во славу Аз-Зейни Баракята. Такой чести не удостаивался ни один человек до него. Аз-Зейни даже приказал прекратить эти молебны. Слуга сказал мне, что в те дни три юноши были растерзаны толпой за то, что порицали Ибн Мусу, говорили, что дела Аз-Зейни сомнительны: он-де сам дал волю мамлюкам, чтобы потом обратиться к султану с просьбой заступиться за народ. А когда султан запретил мамлюкам выходить, Ибн Муса стал просить прекратить молебны в свою честь.

Я возвратился домой. Голова у меня шла кругом от противоречивых сведений, но в одном нет сомненья: люди здесь, живут в безопасности. Я повсюду видел шумную, веселящуюся толпу.

На следующий день я поднялся спозаранку, чтобы пойти в мечеть. Если мне на роду написано, чтобы меня схватили, я попрошу отвести меня к Аз-Зейни.

Ни один чужеземец, особенно из Европы, не может ступить на землю Египта, пока не сообщит властям свое имя и страну, из которой прибыл. Это новое правило, которого не придерживались во время моего первого посещения Каира. Если Аз-Зейни меня спросит, что я здесь делаю, я скажу ему, что путешествую, чтобы повидать мир. Ибн Муса поймет меня. Надо обязательно добиться встречи с ним. Я видел его лишь во время казни его предшественника самым странным из когда-либо виденных мною способом — пляской до смерти! Я решил не упускать случая послушать Аз-Зейни. Для этого я пошел в мечеть. Я сразу же заметил среди молящихся каких-то людей в одежде синего цвета с желтыми воротниками. Они наблюдали за всем, что делали молящиеся. Чем ближе к первым рядам, тем их становилось больше. Чтобы чувствовать себя в безопасности, я сел так близко к одному из этих людей, что почти касался его плечом. Я вовремя вставал и опускался на колени, ибо знаю порядок совершения молитвы. Здесь проще, чем в деревнях Индии, где религиям и обычаям нет числа.

Среди собравшихся прошло какое-то движение, которое распространилось дальше, как круги от брошенного в спокойную воду камня. Взоры всех были прикованы к деревянной кафедре. На ступенях лестницы, ведущей к ней, появился правитель Каира, хранитель мер и весов всей египетской земли Аз-Зейни Баракят бен Муса. Я напряг свой слух. Он говорил на диалекте, что было нарушением обычая, насколько мне известно. Я вынужден был приложить руку к уху, чтобы лучше слышать его. Он начал тихо, потом его голос окреп и стал громче.

Я видел, как Аз-Зейни входил в свою должность, как ревностно следил за установлением справедливости (что нравится одним и не нравится другим). Перед ним открылась возможность награбить денег и накопить яхонтов, рубинов, жемчуга и кораллов, как делали его предшественники и делают другие. Но он отверг этот путь, страшась суда лишь Его одного (я имею в виду аллаха). И вот сейчас у него есть лишь то, что положил ему господь.

Аз-Зейни сказал, что обязался перед султаном собрать денег в некоторых местностях и даже смог получить в несколько раз больше, чем они обычно выплачивают. И никто при этом не пожаловался и не пострадал, ничего не было отнято у крестьянина-бедняка, и никто не был вынужден покинуть страну. Кроме того, он положил конец нападениям кочевников на дома крестьян. Таковы его успехи в деревне. Если же говорить о налогах, то разве выразил недовольство по их поводу хоть один человек? Множество обложений было отменено. Тут Аз-Зейни немного помедлил, и… люди услышали одну из тайн султана, о которой ни одна живая душа не осмеливалась даже заикнуться: султан намеревался ввести новый налог, но благодаря своему милосердию и справедливости он удовлетворил ходатайство Ибн Мусы и отказался от своего решения. «Да хранит тебя аллах! Да хранит тебя аллах!» — кричала толпа. «Чего стоит заступничество, если оно не встречает милосердного сердца, такого, как сердце нашего султана? — продолжал Аз-Зейни. — После моего возвращения из Крепости, а это было в субботу, и отъезда в Верхний Египет, дабы удостовериться, в каком положении находятся там дела… — голос Аз-Зейни задрожал от волнения, и речь его прервалась. Среди собравшихся поднялся шум. Люди в синей одежде с желтыми воротниками посовещались о чем-то, потом разошлись в разные стороны, но встали уже в других местах… — В полдень в субботу, — продолжал Аз-Зейни, — в Крепости появился этот человек, да простит его аллах! Абу-ль-Хайр аль-Мурафи. Тот самый Абу-ль-Хайр, который за один год погубил тридцать три семьи». Ибн Муса не порицает Абу-ль-Хайра, а только приводит факты, подкрепленные неопровержимыми доказательствами. Дома были разрушены, а сироты свидетельствуют, что их родители преждевременно скончались. Кто предоставил Аз-Зейни эти сведения? От кого он узнал, кем в действительности был Абу-ль-Хайр аль-Мурафи? От своего верного и преданного наместника, который так же ревностно оберегает справедливость, как и собственный дом. Аз-Зейни указал перстом на первый ряд: от Закарии бен Рады… Люди вытягивали шеи, чтобы разглядеть Закарию, и кричали: «Долгие лета Закарии! Долгие лета Закарии!»

Одетые в синюю одежду оказались в том углу мечети, где, кажется, происходило что-то неладное.

Ибн Муса возвысил голос и ударил кулаком себя в грудь. Абу-ль-Хайр оклеветал его. Он обязался перед султаном взять с Аз-Зейни Баракята шестьдесят тысяч динаров, если Аз-Зейни будет выдан ему. Люди закричали: «Да проклянет аллах Абу-ль-Хайра!» Однако султан с присущим ему умом и проницательностью приказал заковать Абу-ль-Хайра аль-Мурафи в кандалы и вот что сказал ему: «Ты полагаешь, что я не знаю, чем владеет Ибн Муса? Рассказать тебе один случай? Собрались мы на вечерний совет. Невеселым был эмир Мамай ат-Табрдар (сиречь «несущий секиру и топор»), «До сего дня, — сказал он, — я считал, что Ибн Муса один из тех богачей, у которых денег куры не клюют. Но вот он явился ко мне расстроенный, глаза смотрят в сторону, и попросил ссудить ему пять динаров. Да, клянусь аллахом, пять динаров!» Неужели ты надеешься, — продолжал султан, — с человека, который просит такую ничтожную сумму в долг, получить тысячи динаров? И потом, почему именно шестьдесят тысяч? Ибн Муса принес моей казне тысячи и тысячи динаров и не взял из нее для себя ни одного дирхема. У меня есть свои глаза, которые видят в его доме все — важное и неважное». Ропот в дальнем углу мечети стал громче, люди начали перешептываться. Ибн Муса продолжал молча стоять на кафедре с опущенной головой. Вокруг закричали, требуя тишины. Я увидел людей на крыше мечети со стороны внутреннего двора: они то исчезали, то появлялись вновь. Потом показались трое в синей одежде и стали прогонять тех, кто пробрался наверх, чтобы украдкой наблюдать за происходящим. Вид с нового минарета, построенного нынешним султаном, прекрасен. Этот минарет напоминает четырехъярусный минарет новой мечети, возведенной султаном у входа на рынок аш-Шарабшин. Я не устаю любоваться им. Его разноцветный мрамор излучает блеск. Далекие века проходят передо мной, когда я созерцаю минарет в утренние часы. Я сижу в лавке, где подают напитки, возле Аль-Азхара, и наблюдаю, как пик минарета и его четыре яруса постепенно погружаются в темноту ночи, растворяясь в ней.