Пост Леонардо

— Какой? Какой? — надрывается оператор в Сан-Пауло.

— Не «какой», а «какая»? «Какая» — говорю, — багровеет Орландо. — Прием!

Что «какая»? Что «какая»? Прием! «Фанасуфа»! «Фанасуфа»! «Фанасуфа» — какая? Прием!

— Что это такое? Что это такое? «фана»... Как? Прием!

Орландо бросает в сердцах микрофон рации и, вздымая руки к небу, выбегает во двор. С глухим стуком с пекизейры падает плод. Три сорванца с разных концом поляны бегут сломя голову к нему.

— Тащи сюда! Тащи дедушке! — кричит Орландо. Он сердито колупает зеленую кожуру, нюхает желтую сердцевину и сплевывает на землю: «Не дозрел!» В это время из «конторы» выходит флегматичный Пиуни и коротко сообщает, что парнишка в Сан-Пауло уже понял, о чем идет речь, и может информировать о «фанасуфе». Недовольно ворча, Орландо возвращается к рации, берет трубку:

— Ну что? Разобрались там, что «какая» и что «какой»? Прием!

— Что «какой»? Не понятно, что «какой», Орландо! Прием!

После новых препирательств сквозь шипение и визг эфира донеслось, что парнишка-оператор уже успел позвонить по городскому телефону в ближайшую аптеку и выяснил цену «фанасуфы»: 1 крузейро и 10 сентаво за таблетку. Орландо снова бросает трубку на стол, подхваченную безответным Пиуни, и поворачивается ко мне, словно призывая меня в свидетели:

— Вот, пожалуйста! Любуйся! Вот она — наша любимая Бразилия: за лекарство, которое нужно было бы раздавать бесплатно, ты понимаешь, БЕС-ПЛАТ-НО! — за это лекарство, которое призвано спасать страну, они дерут по крузейро за таблетку! Это же чудовищно! Это преступление! Это вооруженный грабеж! Это... Это... А ты еще спрашиваешь, почему нет врача на посту Леонардо? Врача, видите ли, он захотел! Мы государственное учреждение! Мы, пост Леонардо, созданный специальным декретом президента республики, не можем позволить себе купить эту, черт бы ее подрал, «фанасуфу»! А как быть какому-нибудь кабокло, какому-нибудь мелкому земледельцу или серингейро, или гаримпеиро? А?..

Он смачно ругается и спрашивает меня, как будет звучать по-русски сие крепкое выражение, которое он только что обронил.

— Научи, я буду ругать их по-русски: говорят, в этом смысле ваш язык вне конкуренции. По-португальски не помогает.

Я цитирую ему несколько общеизвестных русскому человеку формул, и он делает вид, что запоминает их.

— Лекарства дорогие, потому что все наши фармацевтические фабрики принадлежат американцам. Вот они и пьют нашу кровь, — говорит подошедший Галон, прожевывая кусок «бижу».

— Какая разница: американские или бразильские фабрики? — цедит сквозь зубы Нельсон, покачивающийся в гамаке. — Все хотят заработать. И никто не станет работать за спасибо.

Пиуни снова зовет Орландо, который к тому времени опять успел выскочить во двор и дать какую-то команду Сабино, высунувшемуся из дверей кухни:

— Орландо! Орландо, — говорит Пиуни, — этот человек из Сан-Пауло хочет еще что-то сказать.

Орландо хватает трубку:

— Ну, что еще? Прием!

— Нет, ничего, я хотел только спросить, нужно ли нам еще что-нибудь, — засипела трубка в ответ: — Еще что-нибудь! Прием!

— Да, да: нужно, нужно! Прием! Слушаю, говорите! Прием!

В этот момент новый каскад помех заглушает голос оператора, треск и пение морзянок наполняют «контору», и Пиуни, вооружившись своим нескончаемым терпением, вновь принимается вертеть ручки, в то время как Орландо, высунувшись в окно, зовет пилота Гарсия. Гарсия не отзывается.

— Куда он делся, кто знает? Никто? Кокоти! Где Кокоти?

— Я здесь, Орландо! Вот ваши очки...

— Да не очки мне нужны! Беги найди Гарсия и скажи ему, чтобы готовил самолет, после завтрака полетит в Диауарум.

Пиуни опять налаживает связь, и Орландо требует у оператора в Сан-Пауло сообщить цену бороны, которую он собирается заказать для плантации. Оператор отвечает, что выяснить это сейчас очень трудно, «даже, можно сказать, невозможно».

— Это почему трудно? — изумляется Орландо. — Я спрашиваю: это почему трудно? Прием!

— Вас понял! Вас понял! Но ведь сегодня выходной! Сегодня выходной! Никто не работает! Прием!

— Какой еще выходной? Какой выходной, спрашиваю! Прием!

— Национальный выходной! Национальный праздник! Президент вступает в должность! Новый президент! Прием!

Орландо снова кидает трубку на попечение Пиуни и, махнув рукой, идет прочь, рыча себе под нос:

— Вот, пожалуйста: моя бразильская Бразилия! Выходной день, и у них уже ничего не добьешься! Ничего не узнаешь, ничего не получишь... Нет, если бы я был президентом Парагвая или какой-то другой соседней страны, я бы захватил Бразилию в двадцать четыре часа и без единого выстрела! Да, да... Без единого выстрела. Нужно было бы только одно: ввести войска в эту нашу Бразилию в выходной! И никто из нас ничего не заметил бы! Никто! Ведь выходной! Святой день: выходной. Что вы хотите от бразильца в выходной?.. У нас, видите ли, выходной!..

Он долго еще ругался, а потом отправился в свой ежедневный обход: проверять хозяйство: кухню, движок, резервуары с запасами воды, курятник, Ракель и Педро... Одним словом, все, что ждало его хозяйского глаза. А я, испросив у него разрешения, пошел в деревню чикао.

Остатки этого племени — около шестидесяти человек — размещались в двух малоках, находящихся всего лишь в полутора километрах от поста Леонардо.

Заглянув в ту, что стояла слева от тропы, я вижу в ней около десятка женщин и двух мужчин: остальные работают на плантации. Один из оставшихся болен. Он лежит в гамаке, жует лепешку. Другой — знаменитый Фавуро — престарелый вождь, считающий ниже своего достоинства пахать землю, когда на это есть несколько десятков более молодых и здоровых соплеменников. Фавуро сидит на обрубке дерева у входа и малоку и сосредоточенно строгает стрелу. Правильнее сказать, не строгает, а шлифует. Перочинным ножиком он водит по ней туда и сюда, мурлыкая под нос нечто вроде песенки.

Я здороваюсь с ним, но он глядит на меня равнодушно: несколько раз он уже видел меня у Орландо, и этого для него достаточно, чтобы не беспокоиться относительно моих намерений.

Я знаю, что где-то в одной из этих двух хижин должен находиться мальчишка по имени Куйаме, который слегка понимает португальский язык, и пытаюсь объяснить Фавуро, что хочу разыскать его. Не знаю, понял меня вождь или нет, но мальчишка-полиглот через несколько мгновений оказывается около меня, окруженный толпой сверстников.

Понимает он по-португальски очень мало. Но за неимением профессионального переводчика приходится довольствоваться его любительскими услугами.

Сразу же бросается в глаза, что почти никто здесь не сидит без дела, не бьет баклуши. Слева от меня сопит симпатичная молодая толстушка, поглощенная изготовлением плетеной циновки. Рядом с ней дряхлая старуха размешивает жидкую болтушку из маниоки. У выхода из малоки сидит узкоглазая, похожая на китаянку, молодая и, видно, смешливая пряха. Возле нее на земле стоит корзинка, наполненная хлопком. Женщина выбирает его левой рукой и быстро-быстро сучит тонкую нить, наматывая ее на веретено, которое она вращает правой рукой о бедро, натертое белым порошком, похожим на мел.

Фавуро снова запевает что-то. Его протяжный, заунывный голос заполняет малоку, я включаю магнитофон. Гортанные звуки ложатся на магнитную ленту. Вероятно, я делаю первую запись языка чикао и, возможно, последнюю: даже под отеческой опекой братьев Вилас-Боас вряд ли он сохранится надолго.

Фавуро поет, и я безуспешно пытаюсь вникнуть в смысл его речитатива, похожего на заунывную молитву: язык чикао до сих пор никем еще не изучен. Его не знает никто. Он уникален и не имеет ничего общего с языками других бразильских племен. Лингвисты предполагают, что он принадлежит к семье языков, на которых говорили племена, населявшие в древности острова Карибского моря. Означает ли это, что чикао пришли когда-то в Бразилию с севера, из стран Центральной Америки? Возможно... Ведь в отличие от большинства племен Амазонии чикао были пешеходами: они не строили лодки, предпочитая странствовать по суше. Но точного происхождения и истории чикао тоже никто не знает. И, вероятно, никогда не узнает.