На грани веков

Однажды утром, когда Мартынь сидел на тумбе у края пристани, ему попался старый знакомец по недавней военной кампании. Мимо него прошел молодой украинец, с которым он вместе лежал на песчаных холмах за мельницами. Мартынь подозвал его. Парень поначалу не узнал Мартыня, но, разглядев, оскалился в радостной улыбке.

— А, це ты! Сидишь, як пан, а я чув, що шведы тэбе на песках уложилы.

— Уложили было, да вот видишь, опять на ногах.

— Бувае. Колысь польские козаки уложилы мэне пид селом, — бис его знае, як воно там звалось. День и ничь пролежал, добре, що мороз був не дуже велыкий, тильки ноги трохи прихватив. Як до своих притащився, подумай тильки — мэне уже из ротного списка вычеркнулы, долго-долго голову ломалы, як назад впысаты. Ротный чуть по морде не надавал за таку подлость: колы тэбе вбилы, то ты и будь вбитым, як положено.

Он благодушно рассмеялся, и Мартынь поддержал его. Солдат заметил, что Мартынь отставляет левую ногу и время от времени поглаживает бедро.

— А! Раненый и тильки поправляешься. Тоди тэбе, дывысь, ще й до дому видпустять. В руку — це ще ничого, абы мушкет мог держаты. А якщо нога не гнэться, то це в русском войске негоже: як же ты тикаты будешь, коли за тобой швед або лях погониться?

— Да меня уж, можно сказать, отпустили. Видишь, какая штука, есть тут один русский офицер, мне пришлось ему — ну, так вроде помочь малость… Случай; значит, такой вышел. Вот он и хлопочет за меня. Еще вчера заходил к… к родичам, где я живу и лечусь, обещая мне грамоту и денежную награду выхлопотать.

— Грамота, вона що — в кармане ий валяться, а гроши — от це другэ дило. Мабуть, целковый получишь, хоть раз на веку выпьешь, як хрещеному чоловику положено. До дому подаешься?

Мартынь почесал за ухом.

— Так было решил, да вот они уговаривают меня тут остаться.

— Хто це? Вон ти?

— Они самые. Оно, конечно, работа грузчика нелегкая, да зато заработок хороший, ночь свободен, вся она твоя, и с друзьями в кабачке посидеть можно, и по душам потолковать.

— И добрый заработок там оставиты, воно так. Работа твоя, и гроши твои, а шинок панський, вот воны и заберуть назад то, що заплатилы. Горилка паньска, чоботы, хлиб, жилье и все. Ниякой свободы, браток, не буде и в городи, поки моими не стануть Киев, Полтава и Петербург, поки польский мужик не здобудэ Варшаву, а ты оцю саму Ригу.

— Это мы, говоришь?

Мартынь так искренне расхохотался, что даже и украинец не удержался. Затем оба успокоились, и кузнец сказал:

— А только я думаю все-таки назад домой подаваться. Под русскими властями теперь в деревне можно жить, — а с тобой и говорить не стоит, ты ничему не веришь. И потом меня ждет там — ну, как тебе сказать, вроде бы сговоренная невеста.

— Так и у мэне. Тоди, хлопче, тоби треба идти. А то як же? Якбы мэне видпустилы, я бы и дня не остався в твоей бисовой Риге.

— Да тебя ведь не отпустят.

— То-то и воно. Я поки здоров, — не всим же таке дурнэ счастье привалювае.

Мартынь посочувствовал ему от всей души, собственное везенье казалось ему не так уж велико.

— В Риге, верно, тебя не оставят, тут уж и делать нечего, опять куда-нибудь ушлют.

— Мабуть, уже поговаривають. Кто говорит — назад у Польшу, кто — у Эстляндию, а верней всего, что против туркив. Царь сдурив, весь свит хочет повоеваты. А мне один бис, где я свою голову сгублю.

— Ну, что там о худом думать? Иной двадцать лет провоюет и живым домой приходит.

— Иной — да, а иной и нет… Бувай здоров и вспоминай, як лежалы с тобою на песчаных холмах пид Ригою, а через нас шведские бомбы летели. Потом оно всегда гарно другим рассказаты, та и сбрехнуты трохи. Всэ тэ гарно, що було, и все тэ погано, що будэ.

Он дружески пожал Мартыню руку и поплелся прочь, слегка сутулясь, глядя в землю, — ни корабли, ни портовая толчея его не привлекали. Мартынь глядел ему вслед, покамест он не исчез в толпе; ему стало грустно; как быстро на войне даже чужие люди становятся друзьями! Хороший человек и не глупый, только очень уж мрачно глядит на будущее. Да ведь что скажешь, как переспоришь его, — хоть и молодой, а вон как его кидало по свету, чего только он не перевидал.

Еще один вечер приятели просидели в винном погребке; все захмелели, и, видимо, только поэтому Мартынь, забыв, какая теперь дома обстановка, привел к себе обоих друзей. Вбил себе в голову, что брат непременно должен с ними повидаться, будто эти чужие люди как-то могут еще скрепить явно рвущиеся родственные связи. Как глупо он поступил, в этом он тотчас же убедился. Друст с Мегисом не просидели и пяти минут, как, ни слова не говоря, влетела разъяренная Мара, на сей раз уже в упор оглядела гостей, точно это были не честные латышские мастеровые, а какие-то нахально ворвавшиеся бродяги, с величайшим презрением окинула взглядом самого Мартыня, повернулась и выбежала вон. Мегис в таких делах был понятливее Друста, он ухмыльнулся в бороду.

— Верно, ее овот кута-то узалил!

За стеною что-то капризно верещала Хильда, и писк ее постепенно перешел во всхлипывания. Хлопнула дверь, и вниз по ступенькам загромыхали поспешные шаги наследника старого Альтхофа — Юриса. Тут голова у Мартыня разом протрезвела, он понял, что в самое ближайшее время надо отсюда убираться.

Никто и не подумал удерживать его. Вместе с Мегисом они отправились на сенной рынок, где всегда можно найти приезжих даже из самых дальних сельских мест. Сдав куда положено солдатские мундиры, они напялили прежнюю деревенскую одежду, за время хранения в складском сарае страшно помятую и кое-где тронутую мышами. В теплый сентябрьский день они выглядели в толстых полушубках и зимних шапках довольно смешно, но никто над ними не смеялся — время военное, и подобные костюмы попадались на каждом шагу. Мегис, заработав у рижского кузнеца добрую пригоршню шведских и русских денег, держался очень уверенно. Мартыню из полковой кассы выплатили десять рублей серебром как награду за верную службу в царской армии. Но главное — это грамота. На немецком языке за подписью самого генерал-губернатора Репнина она удостоверяла, что Мартынь Атауга, уроженец Танненгофской волости Лифляндской губернии, за особые заслуги в бою освобожден от личных податей и повинностей как перед казной, так и перед помещиком, а также от телесного наказания и прочих наказаний, коим дворяне по закону имеют право подвергать крестьян. Хоть не вольная грамота, а все же и такой документ может пригодиться.

На сенном рынке они отыскали какого-то горненского мужика — как раз по пути, да только возницу никак нельзя было уговорить взять их с собою. Не помогло и то, что Мегис многозначительно позвенел деньгами в кармане штанов. Верно, так бы и пришлось им добираться на своих двоих, если бы не подошел русский патруль, который ради порядка обходил городские рынки, пристань и площади. Солдаты тут же вступились за отпущенных соратников и дали мужику такой нагоняй, что тот уже и не думал упираться. Конечно, как и всем прочим, и ему пришлось вывезти из города воз мусора. Сосновцы помогли навалить его и пешком дошли почти до самого Кенгерага, где можно было опорожнить телегу и сесть самим. Возница пристроился у передка телеги, как можно ближе к конскому хвосту, так что ноги попутчиков не касались его спины. До самого Саласпилса он не пускался ни в какие разговоры, сидел угрюмый, только временами сердито косился назад, словно это не уволенные солдаты, а какие-то лесные разбойники. Правда, не успели они доехать до Икшкиле, как отношения неожиданно наладились. Навстречу двигалась кучка русских солдат. Вконец замаявшиеся, уставшие, оборванные, с потертыми ногами, они силой хотели было высадить сосновцев, а возницу заставить отвезти их поклажу назад в Ригу. Мартыню не оставалось ничего иного, как щегольнуть своей грамотой. Одна подпись Репнина, которую они, верно, даже не смогли прочитать, а в особенности зеленая восковая печать сразу же произвели желаемое впечатление. Солдаты ничего не сказали и понуро поплелись дальше; седоки могли продолжать путь.