На грани веков

— Что ты надумал? Совсем ошалел! Куда ты в огонь лезешь, раздобудем для Пострела и другую посудину!

Но Мегис рывком заворотил на голову кафтан, кулаки поглубже втянул в рукава, пригнулся почти до земли и прыгнул в тучу дыма и искр. Это заняло всего несколько мгновений, затем из тучи вылетел дымящийся ушат, а за ним и сам Мегис. Побагровевший, выпучив побелевшие глаза, он широко разевал рот и шумно хватал воздух. Подкладка кафтана дымилась. Мартынь подскочил и голыми ладонями загасил тлеющие лохмотья. Только оправив кафтан, Мегис взглянул на руку, поднес ее ко рту и пососал: там было большое закопченное пятно, на нем сразу же вздулись синие волдыри. Кузнец даже рассвирепел.

— Ну не говорил ли я, что ты ошалел!

— Э, да что там, ужо Инта залечит!

Затем он поспешно наклонился к спасенному сокровищу. Обгоревший край ушата все еще дымился. Мегис сорвал пучок травы, посыпал земли на тлеющий край и тер пострадавшее место до тех пор, покамест не осталось ни одной искры. Сидя на корточках, оглядел ушат и покачал головой.

— Выщербило здорово, да что поделаешь, ладно и так, до подмышек Пострелу будет. Верхний обруч обгорел, да это пустое, новый набьем,

В сотне шагов от пожарища он остановился еще раз: кто-то тоненько и слабо пищал, будто только что народившийся дитенок. Они недоумевающе оглядывались по сторонам, наконец Мегис, которого слух никогда не обманывал, глянул под ноги, В кустике полыни прикорнул полосатый серенький котенок. Подняв переднюю лапку, он мяукал и слезящимися глазами глядел на незнакомца. Мартынь покачал головой:

— Ах ты, бедная, тварь, теперь и тебе придется искать другую усадьбу,

Но когда они двинулись дальше, котенок выскочил куста и засеменил следом. Мегис снова остановился.

— Этак не годится. Верно, дружок Пострела, возьми его с собой, все равно тут собаки разорвут.

Мартынь погладил крохотное создание и сунул его за пазуху. Котенку, видимо, понравилось там, он устроился поудобнее, только голову высунул из теплого убежища.

Мегис осторожно, чтобы не развалился, нес ушат для купания Пострела. Мартынь шел насупившись, снова погрузившись в мрачные раздумья о несчастье, свалившемся на них, и о том, что предстоит им в будущем. На опушке они еще раз оглянулись. Пожар стихал, место бывшей усадьбы было еще озарено, но дым побелел, стал легким, соседние хутора уже тонули во тьме. Стволы елей вдоль опушки отливали красным, зато еще чернее выглядела чаща, сквозь которую им предстояло добираться к своему пристанищу.

Но под открытым небом они оставались всего несколько дней, к счастью сухих, хотя становилось все холоднее. Латышский крестьянин прежде всего думает о скотине и только потом уже о себе. Лесовики устроили укрытие для Пеструхи и телки, которая очень уж мерзла ветреными ночами, даже прижимаясь к корове. В откосе вырыли удобную землянку, удлинили ее, выведя снаружи двойной частокол с теплым перекрытием; — если закрыть вход плетенкой из прутьев и камыша да еще хвоей завалить, то скотина даже самые лютые морозы перенесет. Рядом вырыли такую же землянку для себя, только стены в ней обшили бревенцами, а потолок подперли четырьмя столбами с балками. Оставили лишь узкую дыру для входа — ее легко можно будет накрывать густо сплетенной дверью. Мегис во всех строительных делах оказался незаменимым умельцем. Долго он выискивал в лесу дуплистую осину; из нее он сделал подобие трубы, один конец ее проходил через отверстие в потолке, а другой высовывался над откосом. Мастер сам не мог нарадоваться на дело своих рук: если только дым потянет в дыру, так жилье у них будет хоть куда. Конечно, не такое, как у лиственского барина, но уж получше, чем у сосновских мужиков, которые в своих дымных ригах за зиму покрываются копотью, словно днище котла. Ночевали, пока строились, под открытым небом, у костра, по очереди бодрствуя, чтобы подкинуть в костер дровишек и приглядеть за Пострелом, тепло ли он укрыт и не подкатываются ли слишком близко головешки.

Злость на изгнавших их, на судьбу, сыгравшую с ними такую шутку, воля к жизни людей, сильных духом, поддерживали в них здоровье и бодрость. Припасов пока что хватало. Из дому они успели захватить два каравая хлеба и кусок мяса, старая корова давала штофа три молока, но половину потребляли Пострел с Мурлыкой. Аппетит у мальчонки был завидный, и он за милую душу уплетал даже и то, что все трое уделяли ему от своей доли — то один, оказывается, плотно позавтракал, то у другого живот заболит, а третий уверял, что во мхах набрел на клюкву и наелся ее так, что оскомину набил и теперь хлеба откусить не может. Но как бы ни сыпались «злоключения», мешавшие им есть, два каравая исчезали на глазах, а остатки от сырости стали плесневеть. Когда, наконец, пришлось взяться за мешок с мукой, тут только спохватились, что и тесто замесить не в чем и выпечь негде. Целый день Мегис ходил задумчивый, с вечера остался бодрствовать у костра, зажав в ладонях бороду — голова, дескать, болит, уснуть все равно не сможет, а потому будет всю ночь поддерживать костер и караулить Пострела. Но когда они проснулись, костер давно потух, а караульный исчез. За гребнем взгорка слышалось странное клацанье. Мартынь застал там Мегиса за необычной работой: он выковыривал в ровно срезанной глинистой стене небольшую нору со сводчатым верхом. Когда его спросили, к чему это, он только ухмыльнулся и попросил оставить его в покое, так как он и сам пока еще не знает, что из этого выйдет. Глина была твердая и каменистая, два дня проковырялся тут Мегис, покамест не вырыл нору с дымоходом в глубине, проходящим через косогор. По мнению Пострела, пещеру вырыли специально для того, чтобы он мог в ней прятаться, но Мартынь с Интой догадались о ее назначении на другой же день. Затем эстонец до вечера топил свою нору твердыми, смолистыми, вырубленными из старых коряг еловыми сучьями, причем сам и рубил, и носил их. Пострел бросал их в добела раскаленный зев, а дым удивительно приятно валил кверху, струясь над откосом. Даже в обед нельзя было оторвать истопника от его огненной пещеры, пришлось кружку молока и последнюю краюху хлеба отнести туда. А к вечеру он так раскраснелся, точно целый день жарился на солнцепеке.

На другое утро Мегис таинственно кивнул Мартыню и Инте, приглашая следовать за ним. Конечно, они пошли, а Пострел побежал впереди. Черенком лопаты мастер ударил по поду печи, по устью — всюду так и звенело, обожжено так, что любо слушать. Затем обратил радостный взгляд на Инту.

— Ну, как смекаешь, можно будет здесь хлеб испечь, а?

Инта восторженно заверила его, что лучшей печи и придумать нельзя. Мартыню осталось только искренне к этому присоединиться. Они принялись расхваливать мастера, но тот лишь отмахивался. А тесто можно замесить в том же ведре. Два дня спустя Пострел вновь исполнял роль истопника. Хлеб хотя получился и не такой, как дома, а все же есть можно было.

Из осиновой колоды Мартынь выдолбил корыто для коровы и телки, затем принялся обтесывать из широких плах лавку и стол — когда доведется забраться в нору, надо же будет куда-то присесть и еду на что-нибудь поставить. Мегис уже вторую неделю ходил на лесной лужок косить сено — пока погода стоит сухая, смотришь, сено малость и подсохнет. Но солнце грело уже не по-летнему, ветер в лесную впадину почти что и не проникал, поэтому свалявшаяся трава не просыхала, так полусырую и тащили с Интой домой. Стог получился немалый, да ведь сразу видно, что долго не простоит, поржавеет и заплесневеет, корова и не притронется. И теперь вон уже телка только обнюхивает и целый день мычит, а старая, сердито фыркнув, неохотно жует. Что же будет зимой, когда сено смерзнется в один ком, дай бог, если на подстилку пригодится! И сейчас уже Пеструха дает не больше чем полтора штофа, а потом и вовсе перестанет доиться, сразу же после рождества надо ждать теленка, да разве же они до той поры выдержат? И молоко от болотной травы станет горьким, Пострел и так уже с трудом пьет и порою жалуется на рези в животе.

Пойдут долгие осенние дожди, а потом зимний мороз ударит, бог весть какой крепкий и с какими метелями!.. И когда не станет молока и кончится хлеб… Взрослые сидели у костра и сокрушенно поглядывали на своего питомца, выполнявшего роль главного истопника, — надув румяные щеки, он ворочал сухие сучья и звонкие еловые поленья, распоряжаясь и покрикивая. Каждый вечер им приходила одна и та же мысль, хотя они никогда не поверяли ее друг другу: какой смысл торчать здесь, терпеть, голодать, мерзнуть и страдать, если не станет этого малыша, согревающего их куда лучше огня. Все их лесное житье будет напоминать прогоревший и остывший костер, разведенный без цели и смысла. Даже во сне порою у кого-нибудь вырывался тяжкий вздох, и остальные, слыша его, подавляли точно такой же вздох, готовый вырваться и у них.