Страница 11 из 48
Пятым в семье чухновцев был Алексеев — летнаб, очень высокий, с молодыми насмешливыми глазами, на редкость спокойный и находчивый человек.
Он был мастер на все руки. Изобретательность его не однажды спасала положение дел. Уже в середине похода, незадолго перед отлетом нашего «ЮГ-1», Шелагин обнаружил отсутствие креномера — прибора, определяющего степень наклона самолета. Алексеев создал прибор буквально из ничего. Он раздобыл на судне кусок водомерной трубки, над огнем согнул его край, запаял и получил таким образом необходимую трубочку с закрытым дном. Однако гораздо сложнее оказалось подыскать и приготовить жидкость, годную для креномера. Нужна была жидкость, которая не смачивала бы стекло и в которой воздушный пузырек был бы ясно и хорошо виден. Алексеев перепробовал десятки различных жидкостей, под конец остановился на хинной настойке. Настойка, однако, показалась чрезмерно темной. Алексеев разбавил ее спиртом и получил требуемый состав. Креномер, кустарным способом сделанный в последнюю минуту летнабом, выручил летчиков. Алексеев был фотографом, химиком и радистом. Каждая из этих специальностей ему пригодилась.
Алексеева в экспедиции любили как милого шутника.
Однажды, когда «Красин» стоял во льдах, Алексеев показался на палубе ледокола в фуражке с белым летним чехлом.
— Анатолий Дмитриевич, Арктика! Лед и мороз минус восемь, а вы в летней фуражке!
Алексеев поднес к козырьку руку:
— Согласно приказу Реввоенсовета, обязан, как военный летнаб, в июне месяце носить летнюю форму.
Таковы были люди, которыми руководил обаятельный Чухновский. Его лицо, так часто покрывавшееся густым румянцем, и юношеские глаза на первый взгляд меньше всего свидетельствовали о замечательной воле и мужестве этого человека. Не знаю человека, который был бы скромнее его. Еще прежде, чем он со своими товарищами прославил экспедицию нашего ледокола, Чухновский сделался всеобщим любимцем красинцев.
Мы все относились к нему как к первому человеку в экспедиции, но сам он этого словно не замечал. Он производил иногда впечатление человека застенчивого и часто краснел. А между тем к началу похода «Красина», несмотря на свою молодость, Борис Григорьевич был уже известен как арктический летчик — один из пионеров советской авиации в Арктике. Он родился в 1898 году. Ленинградец, а по тем временам еще петербуржец, он окончил реальное училище в Гатчине и был принят в Морской корпус. В 1917 году вместе с третьей ротой этого корпуса он выступил против правительства Керенского, и это было началом его верной службы делу Советской республики. Окончил морскую авиационную школу, был начальником Ораниенбаумской морской летной дивизии. В 1919 году отправился на фронт гражданской войны, воевал в Каспийской военно-морской дивизии. После фронта Чухновский поступил в Морскую академию и в 1924 году по поручению академии участвовал в научной экспедиции на Новую Землю. На Новой Земле за четыре года до красинской экспедиции произошла случайная встреча профессора Самойловича и Чухновского. Год спустя Чухновский вместе с летчиком Кальвицем совершил по тем временам очень трудный перелет из Ленинграда на Новую Землю. По пути летчикам пришлось сделать посадку на Канином Носу, полуострове, по которому кочевали тогда еще полудикие ненцы. Кочевники приняли самолет за чудо, а летчиков чуть ли не за богов. Вскоре они убедились, что «свалившиеся к ним с неба» два человека — просто добрые и смелые русские люди.
Чухновский служил в Черноморском военном флоте. Уже по окончании красинской экспедиции Борис Григорьевич повез меня в район вблизи Севастополя, где в 1928 году была расположена его часть. И мне пришлось быть свидетелем трогательной встречи всемирно прославленного летчика с его бывшими однополчанами.
В то время, когда весь мир с волнением следил за попытками экспедиций различных стран разыскать исчезнувший экипаж дирижабля «Италия», Чухновский лежал в госпитале. Через несколько дней должна была состояться операция аппендицита. Когда летчик прочитал в газетах о предстоящем походе «Красина», операция по его требованию была отложена. Чухновский решил вместе с другими принять участие в розысках Нобиле.
Но гораздо раньше, чем имя Чухновского стало известно всему миру, имя это приобрело необыкновенную популярность среди экипажа нашего корабля.
На «Красине» бывали дни, когда приходилось работать, забыв об отдыхе и еде. Работали дни и ночи, выбивались из сил. А было и так. Человек доползал до койки, снимал полушубок и сапоги, готовясь ко сну. Но приходил другой человек, останавливал его, передавал приказ снова надеть полушубок и снова идти работать. Бывало, что люди, выбившиеся из сил, говорили, что больше они не могут, что хотят спать и имеют право на отдых. Но, когда в переданном приказе прибавлялось слово «Чухновский» — мол, «нужно для Бориса Григорьевича», «нужно для самолета Чухновского» или «нужно для авиагруппы», — тогда человек, у которого подгибались колени от усталости, опять покорно надевал полушубок, натягивал сапоги и, подавляя в себе чувство усталости, поднимался наверх, на палубу, или спускался на лед и работал, трудился, из каких-то неиссякаемых источников добывая новые и новые запасы сил.
Нобиле спасен!
В Бергене Воронцова купила пучок желтых цветов и поставила их на столе нашей кают-компании. На корабле были вовсе не сентиментальные люди — моряки, прожившие на море большую половину своей жизни, техники, ученые, радисты, кочегары. Многие из них беспокоились о судьбе желтых, пахнущих землей и жизнью цветов в кают-компании «Красина». Я видел однажды, как грузный Михаил Иванович Ершов, старший механик, проплававший двадцать лет, серьезный, неразговорчивый человек, стоял, наклонившись над пучком цветов, и пальцами раздвигал их, как бы надеясь найти под ними кусок земли. Затем он принялся бережно расправлять пальцами желтые лепестки. Когда старший механик заметил меня, он покраснел, отскочил от стола и, не сказав ничего, на цыпочках вышел из кают-компании.
Такими же желтыми простыми цветами, какие стояли у нас на столе в кают-компании, были расцвечены долины на берегах.
Весь день 24 июня «Красин» шел то в шхерах, то в океане. Океан ежечасно менял цвета. Он бывал прозрачно-стеклянным, таким, что снизу глядело обманчиво близкое дно. Когда солнце светило, океан голубел, весь подергивался сияющей голубизной, а когда облака покрывали небо, становился белесым. Он мог быть синим и фиолетовым, зеленым и совершенно белым с чуть розоватой искрой.
Под вечер 24 июня началась мертвая зыбь. Серо-зеленая поверхность океана в этот час казалась недвижной. Но под верхним недвижным слоем воды что-то вздрагивало и бурлило. «Красин», шурша серо-зеленой чешуей океана, то наклонялся набок и высокая мачта его описывала почти полукруг, то на секунду замирал и снова ложился на борт.
Под вечер мы опять вошли в шхеры. Чем далее к северу, тем меньше цветов в долинах, тем ослепительнее синева гор.
В одном месте у самой воды, между водой и отвесной синей стеной горы, белел городок. Напротив него на воде фиорда лежал крошечный островок с рваными, неровными берегами. На островке строили керосиновый склад. У людей было так мало земли, что для склада в городе не хватило места. На склад ездили в лодках. Люди из города покидали свои маленькие белые домики, когда «Красин» шел мимо, бежали к берегу, садились в лодки, гребли к ледоколу и кричали:
— Спасите нашего Амундсена!
«Красин» шел к северу.
Двадцать пятого ледокол пересек заветную черту Полярного круга. После 25 июня люди на «Красине» видели над своей головой солнце, которое не заходило все дни, в течение которых длился поход. Начался день, который для красинцев длился больше полутора месяцев.
На «Красине» объявили аврал. В трюме возились с ящиками, на спардеке сбивали скрепы помоста, на корме разбирали лыжи, матросы мыли палубы ледокола. К вечеру все устали. Я уснул на зеленом диване в своем углу в большой кают-компании «Красина», не успев раздеться, как был в черной робе.