Любовь... Любовь?

— Обвела тебя вокруг пальца, а? Видно, здорово это тебя зацепило.

— Нет, Уилли, честное слово, не в этом дело. Просто у меня сегодня в магазине был тяжелый день. Я ведь с девяти утра на ногах. Так что мне сейчас не до танцев.— Впрочем, с Ингрид я мог бы танцевать и танцевать, летал бы точно на крыльях.

— Ну, как знаешь, — говорит Уилли. — До скорого.

— До скорого, Уилли. Привет!

— Выше нос! — говорит Уилли.

Оказывается, автобус, на который я сел, не идет на вершину холма. Я схожу на углу, в воздухе пахнет жареной рыбой с картошкой; я перехожу через дорогу и покупаю в лавчонке на четыре пенса рыбы с картошкой. Обильно посыпав солью и обрызгав уксусом, съедаю все это по дороге на холм прямо из бумажного пакета. Я очень

101

люблю есть рыбу с картошкой, а особенно на открытом воздухе, прямо со сковородки. Золотистое тесто, в которое запечена рыба, такое горячее, что обжигает мне рот, и я разламываю, его, чтобы немного остудить. Я явно злоупотребил уксусом, и он начинает протекать сквозь бумагу мне на пальцы, так что приходится держать пакет, отставив руку. Мне хватит моего лакомства До самого дома, затем я вытираю пальцы о бумагу, скатываю ее шариком и отбрасываю ярдов на десять в сторону.

Половина одиннадцатого; Старик со Старушенцией сидят и при свете настольной лампы смотрят телевизор.

— Хочешь ужинать? — спрашивает Старушенция.

— Я поел рыбы с картошкой.

— Тогда ты, наверно, пить хочешь?

— Ничего, ничего. Я сам приготовлю себе какао.

Иду на кухню, завариваю себе какао, возвращаюсь в

гостиную, сажусь на диван у задней стенки и закуриваю. Смотрю картину, которую показывают по телевизору, и думаю об Ингрид. У меня такое впечатление, что я видел эту картину сразу после войны, когда был еще сосунком. Старик сидит, вытянув ноги и попыхивая трубкой, а Старушенция вяжет. Можно сказать, идеальная картина семейного благополучия.

— Ты где же был? — через минуту спрашивает Старушенция, и я уже понимаю, что она сгорает от любопытства.

— В кино.

— Один?

— С Уилли Ломесом.

— Уилли Ломесом? По-моему, я его не знаю, да?

— Это мой товарищ. Мы с ним еще в школе учились.

— В какой, в средней?

— Нет, в начальной.

Она что-то ворчит, а я думаю, что, если бы я был где-нибудь с Ингрид, она бы из меня все подробности выудила или же мне пришлось бы врать. Но даже если бы у нас с Ингрид все было в порядке, я еще не стал бы рассказывать о ней Старушенции. Ей сразу мерещится свадебный колокольный звон. И она начинает отчаянно ускорять события.

Старик нагибается и выбивает трубку о каменную решетку.

— Не понимаю, зачем надо ходить в кино и платить

102

такие деньги, когда можно смотреть то же самое дома и бесплатно.

— Да ведь это же все старье.

— Ну и что же? Все равно фильмы, верно?

— По телевизору нельзя показывать цветные и широкоэкранные картины.

— Широкоэкранные?

— Ну да, которые больше обычного размера.

Он посасывает потухшую трубку.

— Не думаю, чтобы от более широкого экрана картина становилась лучше,—говорит он.

Мне неохота с ним препираться. Фильм кончился, пошла реклама зубной пасты. Я встаю и бросаю окурок в огонь.

— Идешь к себе? — спрашивает Старушенция.

— Да, пора и на боковую. У меня сегодня был тяжелый день.

— Ты не забыл, что завтра мы все идем на чай к нашей Кристине?

— Нет, не забыл.

Пожелав им доброй ночи, я поднимаюсь к себе. В комнате Джима горит свет, и дверь приоткрыта. Я прохожу прямо в ванную, похожую на большой холоднющий погреб, где, кроме голых крашеных стен, труб и резервуаров для воды, ничего нет, и как можно быстрее мою лицо и чищу зубы. Когда я выхожу из ванной, Джим окликает меня. Подхожу к его двери и останавливаюсь на пороге.

— В чем дело?

Он вынимает из книжки светло-голубой конверт и швыряет его к изножию кровати.

— Письмо тебе.

Я поднимаю конверт, смотрю на него. Он адресован мне, и меня охватывает волнение.

— Где ты его взял?

— Я увидел его, когда поднимался к себе: он лежал в прихожей, у входной двери. Должно быть, кто-то просунул его в щель, пока мы смотрели телевизор. На нем нет штемпеля.

Да и адреса на нем тоже нет — только мое имя. Я сдерживаю желание тотчас вскрыть его.

— А отец с матерью видели письмо?

— Нет, я сразу поднялся с ним наверх, — Джим искоса

103

хитро поглядывает на меня. — Я бы не сказал, что это мужской почерк, а?

Я улыбаюсь — улыбка расплывается у меня по всему лицу, хоть я еще и не знаю, что в письме.

— Спасибо, дружище. Я тебя за это не забуду в завещании.

— Не стоит благодарности, — говорит Джим.

— Очень даже стоит, только ты об этом ни гу-гу.

— Вот те крест.

— Значит, железно.

Пересекаю площадку, закрываю за собой дверь и только тогда разрываю конверт и вынимаю один-единственный листочек бумаги, того же цвета, что и конверт. «Дорогой Вик, — написано на листочке. — Моя двоюродная сестра решила ехать более поздним поездом, и я проводила ее до Лидса. Обратный поезд опоздал, и я добралась до Крессли только после половины восьмого. Я приходила на то место, где мы условились встретиться, но, конечно, Вас там уже не было. Я решила, что Вы, наверно, думаете обо мне бог знает что, а потому и написала Вам это письмо, чтобы все объяснить, а то Вы, пожалуй, в понедельник и говорить со мной не станете. Завтра вечером (в воскресенье) я приду туда же, постарайтесь и Вы прийти. Если Вас не будет в 7.15, я буду считать, что Вы заняты. Надеюсь все же, что придете. Целую Вас. Ингрид».

Последние два слова перед подписью отделяются от всего остального и растут, растут у меня на глазах. «Целую Вас»! Целую. Я подбрасываю письмо в воздух, прыгаю на кровать и начинаю скакать на ней, как клоун в цирке на пружинной сетке. Она не натянула мне нос. Она не могла так поступить. И она целует меня. Целует! Я прыгаю с кровати, сую руку в задний карман и бегу к Джиму в комнату.

— Ты все еще собираешь деньги на спидометр для своего велосипеда? — Я бросаю ему на постель две полкроны. — Добавь к ним эти пять.

Только уже перейдя через площадку, на пороге своей комнаты, я соображаю, что и полкроны было бы достаточно. А потом думаю: «А, не все ли равно! Ну, что такое деньги?» Славный старина Джим. Да и я сам — славный малый. И все такие славные, а Ингрид чудесная, чудесная, чудесная. Ах, до чего же она хороша, эта девчонка, чудесная, нежная.

104

II

Итак, в воскресенье днем все наше семейство — Старик, Старушенция, Джим и я — отправляемся через весь город к Крис, на ее новую квартиру, недалеко от Дьюсберийского шоссе. Дом их стоит высоко, как и наш, и вид из окон такой же хороший, как у нас, только живут они на самом верхнем этаже и потому могут любоваться этим красивым видом из гостиной, а у нас для этого надо подняться в спальню. Крис с Дэвидом только вчера вернулись из свадебного путешествия, и, когда они открывают нам дверь, начинаются объятия и поцелуи. Потом всем нам предлагают осмотреть мебель — Крис никому ее не показывала до тех пор, пока они окончательно не устроятся. Ну, надо сказать, живут они здорово, я бы и сам не возражал иметь такую квартирку. Обставлена она в чисто современном стиле, светлой мебелью с раскоряченными ножками, которые то и дело задеваешь при ходьбе; на полу лежит серо-сиреневый ковер, а стены обклеены обоями двух цветов. Они не стали покупать гарнитур вроде того, что стоит у нас дома, а приобрели два кресла и диван, который можно превратить в постель, если кто-нибудь из гостей вздумает заночевать. Наша Старушенция внимательно оглядывает все и говорит: «Да, очень мило, моя радость, очень мило». Но тон, каким это произнесено, яснее ясного говорит: «Конечно, это мило, если вам такое нравится, но Мне — никоим образом...»