Три жизни

…Закупались и заигрались мы в тот день и если б не Ульяна Терентьевна — Толькина мать, не вспомнили бы про мамин наказ: натаскать воды из колодца и нагреть ее для стирки. Ульяна издали высмотрела белоголового сына и, сложив ладони у рта, позвала его:

— Тольша! Воды мне наноси, вечером состирнуть надо ремки-то!

Мы с Кольшей случайно вынырнули рядом, услыхали Ульянин голос и переглянулись. Мама-то еще утром наказывала нам то же самое.

— Айда, Васька, на берег и живо домой!

Ошпаривая ноги студеной водой из бездонного, как нам всегда казалось, нашего колодца, мы торопились управиться до мамы и вскоре кадушки, корыта и чугунки заполнили до краев, запростали и все чистые ведра.

— Успеет вода согреться на солнышке, — успокоился Кольша, и мы стали растоплять печь щепками да сухой черемуховой чащей из своих кустов на усадьбе. Вот вскипятим два ведерных чугуна для щелока, тогда я пойду встречать из пастуший нашу корову Маньку, а Кольша проверит на Большом озере морды и манишки. Рыба, сказывают, поднялась из няши с глуби в прорези, и кишит карасей по осоке и лопушнику. Поди, налезло карасишек и гольянов, себе и соседям хватит улова..

В работе забылись Устиньины слова про Марию Терентьевну, а пришли на память, когда мы с бабушкой потопали вдвоем на Трохалевскую степь по клубнику. Кольша с сестрой Нюркой пасли коров и за себя, и за бабушку, подряд два дня коротать им на поскотине и уж как следить за настырной коровой Настасьи Сороки! Ее Рыжуха что жеребец бегает да все норовит в хлеба забраться, прогляди — и за потраву не рассчитаться.

— Бабушка, — озираясь на два косматых таловых куста в пашне под названием Блазни, спросил я Лукию Григорьевну, — а у нас есть колдунья в Юровке?

— Чо, чо? — приостановилась она. — Откуда им взяться, Васько?

— Пошто Устинья Грачева назвала Марию Терентьевну колдуньей?

— А-а, вон ты о ком! — улыбнулась бабушка. — Чего ж по-твоему наколдовала Маня-то?

— Не знаю, — огорченно вздохнул я и пожалел, что затеял напрасный разговор. Лучше бы расспросить бабушку про петушиное яйцо, из которого якобы угрюмый дедушко Данило выпарил под пазухой крылатого змея и он ночами таскает хозяину все, что тот пожелает. Эту страсть я слыхал от матери Ефимка Шихаленка, а они живут через огород от Даниловой избенки, густо, со всех сторон обросшей черемухой и тополинами.

— Никому худого не сделала Терентьевна и слова плохого ни о ком не обронила. А Устинья осердилась на Марию за справедливость. В посевную семена надо скорее нагребать в мешки и в брички, а Устинья-то за амбаром лясы точит с уполномоченным. Ну и насладила ее Мария принародно: мол, на ухажерство ночь будет, а теперь робить некому, сеялки простоят, — неторопливо рассуждала бабушка. — А изувечилась она, Васько, в девках: черемуху обирала за родительским домом, сучок надломился, и Маня упала с черемшины да сломала правую ногу. Срослась она, но оказалась короче левой. Так и вышла замуж за Ивана, за неровню свою. Ну и не прогадала: Иван-то славный мужик, шибко жалеет Марию и по хозяйству всю управу взял на себя.

«Ну вот, возвела напраслину Устинья на хорошую женщину, а ты и поверил», — стыдил я самого себя и больше не тревожил бабушку. Однако она сама вернулась к разговору на степи, когда мы набрали почти по ведру крупной, жарко-духовитой клубники.

— Ужо по совести, то меня, Васько, колдуньей-то бы звать. И травы знаю, и заговоры-наговоры всякие, присухи да отсухи…

— Бабушка, так ты же травами лечишь, а не словами! — возразил я, и Лукия Григорьевна рассмеялась.

— Правильно, Васько, травами, а не языком! А вот у самой-то Усти глаз дурной, урочливая она. От ее-то глаза нужно беречь робят маленьких и живность новорожденную. Взять твоего отца. Еще до войны дело было, в Барабе вы жили тогда. Приезжали Иван с Варварой в гости к нам на праздник. Только Иван из бани пришел и чай с костянкой стал пить, а Устинья на порог. Не помню, зачем она прибегала, да как сейчас слышу: «Гляди-ко, Лукия Григорьевна, какой Иван у тебя баской, свежий!»

Убежала Устинья, будто ветром выдуло, а с Иваном плохо стало, еле-еле травами отпоила. Она сама, Устинья, знает теперь о себе и не велит людям казать ей малых детишек и живность малую. Мол, подивуюсь и… изурочу, испорчу.

…Все-таки не вытерпел я и рассказал сестре про Устинью и Марию Терентьевну, а от нее и мама узнала. Только не заругала меня и даже не посмеялась. Она навыбирала полное блюдо покрупнее карасей, завязала в платок и позвала меня:

— Пойдем, Вася, к Марии Терентьевне, захворала твоя колдунья и рыбки заказывала через своего Ивана. Большая она любительница рыбки! Потому и невод завела, а что живьем мелких карасиков глотает — видно, глянется. Пошли!

Мария Терентьевна не убереглась на складе. Пашка Андриянов привез на пароконной бричке рожь, оставил лошадей без присмотра, а сам купаться полез в озерко. Лошади стояли-стояли и потянулись к зерну под навес. Если б не подоспела кладовщица, опрокинули бы они бричку с зерном посреди ограды. И лошадей вовремя остановила, и бричку подперла плечом. Всего-то и миг попридержала, парни и бабы подоспели, а надсадилась, слегла.

Мы ее нашли в прохладном чулане на старенькой деревянной кровати — слабую, потемневшую с лица и с виноватой улыбкой:.

— Ой, Варя, нажила, дура хромоногая, заботы людям! Дочка Лида печалится, Иван мой переживает, а Василько, сынок, с фронта письмо прислал — о моем здоровье спрашивает. Я им баю: «Отпишите, жива-здорова, скакаю-прыгаю, его жду с победой!»

— А развеселить тебя, Терентьевна? — прищурилась на меня мама.

— И так взвеселили. Спасибо, что попроведали, за рыбку спасибо!

— Да вон Вася мой интересуется: колдунья ты или нет? Устинья Грачева давненько при нем так тебя обозвала.

Мария Терентьевна приподнялась на постели и долго, охая и морщась, смеялась над мамиными словами. Потом утерла глаза, отдышалась и серьезно заговорила:

— Прямо беда мне с неводом! Раз ребята рыбы помногу вытаскивают, вот и решили, будто я слово какое-то знаю. Колдунья — и все тут! До войны все добро рыбачили, и не лез на глаза улов нашим неводом. Твоего Ивана никому не приходило на ум назвать колдуном, а он то ли не рыбак! Возами карасей ловил! А дело-то, Варя, вовсе и не в слове колдовском, и не в неводе.

Мария Терентьевна перешла на шепот, и я навострил уши: если и верно не колдунья кладовщица, то все равно откроет тайну своей удачливости, и придется носить ее в себе, как многое, о чем нет-нет да заговорят при нас взрослые.

— Надо кормить рыбу.

— Как кормить, чем?! — удивилась мама, и не меньше, чем колдовскому слову.

— Чем? А хлебушком, — спокойно ответила Мария Терентьевна.

— А-а-а, — протянула мама. — Да где возьмешь хлебушко-то, где? До войны отец всегда клал в морды и манишки куски хлеба, а детыши у манишек толченой картошкой намазывал. Конечно, караси и гольяны любят приманку. Добро ловились! И теперь мои ребята маленько вареной картошки, а то и кожуры подбросят в ловушки — тоже лучше рыбка идет. А тут в озере, да чтоб еще хлебом в войну…

Мама развела руками и посмотрела на Марию Терентьевну, не шутит ли она?

— Где хлебное взять, ежели сами забыли про хлеб, на траву перешли? И велик ли паек у нас, к празднику на блины копишь да копишь. Нет, что-то не пойму я тебя, Мария, — сокрушалась мама.

— Ой, на грех, на грех меня понуждают прозванием! — с легким стоном пошевелилась Мария Терентьевна и оглянулась на узкое, в полтора бревна пустое окошечко чулана.

У нас тоже прорублено в чулане такое же для продува. И до войны дядя Андрей чуть не увяз, доставая нам калач из чулана: мамы с тятей не было дома, куда-то уехали и винтовой ключ от «конского» замка забыли оставить в пазу избяного зауголка. А мы до рева есть захотели и к бабушке почему-то отказались идти. Потом полкалача дядя Андрей спрятал под копну сена на конюшне.

Побегали-поиграли по сугробам до вечера, а когда снова пришел дядька, попросили достать хлеб из сена. Влезли по плетню на сарай, оттуда крышами пробежали на конюшню, дядя Андрей сунул руку под сено и растерялся: