Три жизни

Гроза накрыла нас посреди волока, когда проехали осинник на Штату и спускались с угора к мостику через Степахин лог. До Юровки оставалось километра два, вправо от дороги была избушка — полевой стан, но мы не подвернули переждать грозу. «До ночи станет полоскать, домой!» — распорядился дед Максим, и Витька с Ванькой лихо засвистали на лошадей.

Под грохот и молнии, в сплошном белом потоке дождя заехали мы в село, и почему-то мне не хотелось бежать домой, где сухо и тепло и что-то приготовлено на ужин. То ли горячая близость Насти и Шуры была тому причиной, то ли наш первый зарод сена, высоченный, ладно и надежно уметанный, с которого спустили мы стариков не по вилам, а по связанным вожжам, еще до грозы. Да и девки глядели на нас, как на свою ровню.

Сигарета потухла, и я догадался, что как-то подозрительно затемнело в кустах, а вскоре что-то раздумчиво запошумливало по листьям. В наклон выбрался я на опушку, распрямился и не узнал небо: погожий день словно кто-то подменил — низкий клочкастый морок затянул его от края и до края, мелкий дождик завысевался неторопливо и основательно, как всегда случается при затяжном ненастье.

Валков на покосе не было, посреди копен обезглавленно стоял не то зарод, не то просто большая куча сена. Там и сям валялись вилы и грабли, а под березами к увалу возле оставленного хлеба, бутылок, недоеденных огурцов и прочей снеди нахально хозяйничали вороны и сороки…

«Вот тебе шестая и седьмая серии!» — опешил я и на какой-то миг остановился. Хотя чего мешкать, не под силу мне и теперешнему одолеть такую гору сена. Надо сюда и деда Максима с Андреем Ивановичем, и одноклассника Мишу, и еще бы нам Шуру Мальгину, тогда бы…

Но тут же, непонятно откуда, чужая мысль: нужно успеть к дороге, автобус может раньше времени повернуть на город, нужно успеть… Из корзины вдруг напахнуло в лицо полынью и холодной сыростью земли.

И вдруг за спиной:

— Гляди-ко, Петро, смотались-таки домой мои помощники, пока я к тебе на пастбище за солью ездил! Ну, язви их, ну, халудры! Мы им завтра в правлении устроим многосерийную головомойку.

— Придется нам с тобой, Касьяныч, на пару вершить зарод, не оставлять же под сеногной. А гурт мой Федьша один попасет, никуда коровы не денутся, — это, очевидно, пастух Петр ответил тому Касьянычу, который ворчал на молодых колхозников.

— Управимся, нам не впервой! — твердо сказал Касьяныч.

И я повернул на голоса незнакомых, но близких мне людей.

КОЛДУНЬЯ

Вода в Маленьком озере, как банный щелок, а на мелководье с берега у «казенных амбаров», где находится зерносклад колхоза, даже начинает «цвести» — зеленеть, но мы до посинения кожи не вылазим на песок. Он жжет и калит тело до костей, как в печи у загнетки. А трава выше берегом отгорела дожелта, и даже конотоп — птичий горец — не обласкивает бархатисто, как раньше, а укалывает голого, будто попал не в траву-мураву, а на посохший татарник. В тени подле амбаров тоже не полежишь: там телята и поросята все перемешали и занавозили и гусиные табуны загадили узкую полоску, поросшую мягкой гусиной лапкой.

Приходится терпеть горячий серый песок, время от времени осоловело бросаясь в воду. А если кто-нибудь начинает ворчать на солнце, брат Кольша или дружок Осяга сразу обрывают одним и тем же вопросом:

— А кто это с обмороженной рожей и заячьими ушами бегал зимой, а? Кто выл на стужу с печи?

И тогда, будь то я или нытик из нытиков Толька Ульянин, умолкаем и глубже зарываемся в песок. А про себя радуемся: добро хоть прополка огорода и окучивание картошки попадают на самую жаркую пору лета, и мы, вроде бы, не просто с безделья лезем в озеро, а смываем огородную пыль. Вовка Барыкин помладше меня, но хозяйственнее и рассудительнее, растет у дедушки с бабушкой, он еще добавляет:

— Жар костей не ломит… А жара-то в самый раз! Дедушко говорит: теперича за одни сутки все вырастет пуще, чем ране за неделю целую.

— Ягоды, глубяна бы скорей спела, смородина! — чуть не стону я, и брат уже не ворчит, а тоже протяжно вздыхает. И он стосковался по лесу, где нет пока ни ягод, ни груздей — одни пауты и комарье, и он изныл душой по лесу, и наш пес Индус, совсем как хворый, — пластом валяется день-деньской под сараем, где отрыл себе для прохлады глубокую яму.

Сегодня на берегу близ склада сидят Устинья Грачева и соседка Вовки Барыкина — одинокая Павла. Когда-то о ней и ее муже, по словам бабушки, иначе и не говорили в Юровке: «Павлин да Павла». И ежели о дружной да ладной семье речь кто заводил, то не голубиную пару вспоминали, а Павлина и Павлу. Да вот убит на войне Павлин, пришла нынче в рождество трескучее похоронка и на сына Павлы — погиб ее Степа под Сталинградом у великой русской реки Волги…

Если Устинья низко повязалась платком, бережет лицо от жары, то Павла почернела с зимы, да и для кого ей красоваться белой кожей?.. Обе, как слышно по разговорам, мели и мыли в амбарах, а завтра белить начнут. Рожь сбелела, того и гляди, жать начнут и свежее зерно повезут с полей в чистые сусеки. Хлебушко…

— Устинье-то есть для кого беречь басу-красу! — вспомнились бабушкины слова, когда однажды позавидовала своей сродной сестре Васюха Грачева, чья ровня — парни — давно на фронте, и кто погиб, кто ранен, но ни единого пока нету в Юровке, даже на побывке. — Овдовела она молодешенькой, мужик-то ее, Осип, жадным был до работы. И на тракторе буровил, и на лесозаготовки сам по доброй воле уезжал. Там его и зашибло лесиной, да как раз по ту пору Устинья приезжала к нему. Мой Ондрюшка намекал, будто бы нароком тамошний, леспромхозовский парень уронил сосну на Осипа, из-за Устиньи. Добра немало заробил Осип, а ребятишек не осталось. Чо и не модеть Устинье, из окна рожу продай! Чуть помоложе уполномоченный из района окажется в Юровке, а она так и вьется, так и вьется возле него… Тьфу! Прости меня, господи…

Слыхивал я разговоры об Устинье и похлеще бабушкиных: взрослые за войну привыкли, что все ровни и при всех можно молвить любое слово. И Устинья, наверное, поэтому злилась почти на всех односельчан без разбору, ее голубые глаза казались мне льдинками, а язык был востер и в обиду она себя не давала. Побаивались ее бабы и мужики, забракованные военкоматом. Вот разве что на нас, ребятишек, она глядела добрее, и тогда начинали таять льдинки, а сама Устинья отворачивалась или смотрела выше нашего роста.

— Скоро ли Мария придет из конторы? — не то Устинье, не то сама себе сказала Павла и спустила босые ноги в разворошенный нами песок.

— Да эвон она, колдунья, костыляет! — сердито ответила Устинья и кивнула головой налево, откуда берегом тихонько брела, припадая на правую ногу, кладовщица Мария Терентьевна Поспелова. Она хотела еще что-то сказать, однако заметила меня и резко поднялась, пошла круто к амбарам, на ходьбе стряхивая и поправляя ситцевый с синими цветочками сарафан. А Павла осталась сидеть, ожидая Марию, и светлыми, словно выгоревшими глазами смотрела куда-то за озеро, на поскотину…

Ребята дремали и вовсе не обратили внимания на Устинью и Павлу, а я и о жаре забыл, до того меня взволновали и удивили слова Устиньи о Марии Поспеловой. «Колдунья… Неужто и у нас в Юровке есть живые колдуньи? А почему бы и нет!» — ерзал я по песку и как бы впервые видел Марию Терентьевну. Конечно, страшного в ней ничего нету: лицо усталое и доброе, даже приглядное, и ростом она невелика, и голос негромкий, ласковый всегда. «Не бает, а ручейком убаюкивает», — как-то молвила уважительно о ней мама. И муж ее, Иван Поспелов, рослый и сутулый, с поседевшим ежиком жестких волос, тоже был добрым и работящим, правда, немного старше Марии Терентьевны. Ихний сын Василий дружил с моим крестным, дядей Ваней, и я бывал с ним у Поспеловых еще до войны. Уж очень понравилась мне приветливость Поспеловых и… нате: колдунья — не зловредная бабка Сабаниха — носатая, сгорбленная и скрипуче-крикливая, а Мария Терентьевна.

Ровно ничего похожего на колдунью не нашел я у Марии Терентьевны, кроме хромоты. Колдуньи в сказках и страшных историях, которые на ночь глядя любил рассказывать нам дядя Андрей, обязательно имели какой-нибудь изъян. «Надо бабушку попытать, она-то знает больше всех и не заругается, как мама. Спроси-ко у нее, заранее ясно — отругает и насовестит», — решил я и побежал в озеро. За мной потянулись Кольша, Осяга, Вовка Барыкин, Толька Ульянин и Ванька Фып.