Сын крестьянский

Болотников, наблюдая отступление, думал: «Ишь, как каменные! А вчера от засады как разбежались было, словно куры, коли их коршун клюет. Раз на раз не выходит!»

Темнота остановила преследователей. Повстанцы спешно двигались к Днепру. Многих потеряли… Около Болотникова всегда был Опанас, которого Наливайко отдал в отряд донцов. Украинец привязался к Ивану, заботливо думал: «Его треба берегты!»

За ночь повстанцы далеко продвинулись к Триполью, где раньше был оставлен большой отряд. Враги все увеличивались в числе, наглели. Движение шло по левому берегу речки, текущей до самого Триполья. И вот показалась ляшская конница. Полковник повстанцев приказал готовиться. Те уже знали, что значит готовиться: отступали медленно, плотной стеной. Крылатые ляхи на бешено скачущих конях все ближе, ближе, вот ворвутся! По команде людская стена остановилась, повернулась лицом к «архангелам», подняв копья, вилы, косы, рогатины. Те с разлету врывались в строй повстанцев, беспорядочно стреляя из мушкетов, готовясь рубить саблями. Кони их напарывались на острия, с диким ржаньем падали, а повстанцы убивали ляхов на земле топорами, кистенями… «Архангелы» в замешательстве попятились. И тут из-за высокого холма возле речки стрелой вылетел отряд донцов во главе с Болотниковым. Его тысяча была в засаде. Началось истребление ляхов. Часть из них бросилась вместе с конями в речку — кто переплывал ее, а кто тонул. Региментарь ляхов, надменный, широкоскулый, с черными, торчащими кверху усами, поскакал на гнедом жеребце к Болотникову. Сшиблись, началась рубка саблями. Лях изловчился: вместо ответного взмаха сабли из пистоля прострелил руку Болотникова. Заряд попал в правое предплечье, сабля выпала из руки Ивана.

Региментарь торжествующе крикнул неизменное:

— У, пся крэв!

И свалился на землю с отрубленной головой. Выручил Опанас, следовавший за Иваном: во время схватки он подскакал к разъяренному ляху сзади — и головы того как не бывало! Ухитрился поймать на месте лошадь региментаря, взять мушкет, саблю, подобрать с земли его пистоль и саблю Болотникова. Хозяйственный был казак.

Предплечье Ивана кровоточило. Опанас засучил рукав, присыпал сквозную рану взятым из лядунки порохом, перевязал ее тряпкой. Оба поехали за отступающим отрядом посполитых и за донцами, которых Иван передал под начало другому доброму казаку. Ехали, а рука все кровоточила. Иван совсем ослабел, еле сидел на коне. Встретили еще отряд повстанцев, отдыхавший после длительной погони. Иван с помощью Опанаса слез с коня. Опанас постелил на земле чекмень, на который Иван лег, держа предплечье приподнятым. Кровотечение прекратилось.

«Слава тебе, боже, а то совсем оплошал», — подумал с облегчением он и заснул было. Сквозь дремоту услышал знакомый бас, открыл глаза и заулыбался. Около него сидел, скрестив ноги, Наливайко, который, оказывается, вел другой отряд в Триполье. И вот он сидел и сокрушался:

— Ай, ай, ай, хлопец! Дело-то поганое с тобой вчинилося. Як позеленел! Сила с кровью вытекла. Что робить будем?

Иван молчал и с удовольствием глядел на добряка Наливайко. Опанас сказал ему просительно и с таинственным видом:

— Атамана, иды до мэнэ!

Отошли. Иван в полузабытьи, но все же слышал рокочущий бас Наливайко и дребезжащий тенор Опанаса. Подошли. И Наливайко под одобрительное поддакивание Опанаса упористо сказал:

— Вот что, хлопец гарный: воитель ты, як сокил быстрый. Токмо ослаб, не можешь зовсим ныне воюваты. Где уж! Вийско наше на левобережье перейдет. Тамо воюваты станемо. А тебе покой треба да лекаря доброго. Глянь: каюк!

Наливайко указал на лодку у берега речки.

— Поедешь с Опанасом в каюке. Германовну проедете. А далее в Григоровке Опанас сховает тебя у жинки своей. Вдоль речки ныне наши идут, едут. Ляхи тебя, ранена, не тронут.

— Вона сховае, сховае, — подтвердил Опанас. — Никто тэбэ николы не найдэ. А в Григоровцы знахарь е, старый. Вин пидмогу дасть, из биды выручыть.

Свели Ивана к речке, положили его бережно на дно каюка. На прощание Наливайко крепко обнял Ивана, растроганно сказал:

— Иванэ, соколэ мий, поправляйся! Знова бый ворогив. Чую: не увидимся больше. Прощай!

— Прощай и ты, атаман мой дорогой!

Опанас оттолкнулся от берега, поехали. Сидя, Иван видел коренастую фигуру Наливайко, стоящего без шапки. Черный оселедец резко выделялся на бронзовой бритой голове его. Он все глядел. Пропал за поворотом. У Ивана словно что оторвалось в душе. Впал опять в беспамятство.

Ночью доехали до Григоровки. Опанас свел Болотникова в свою хату, стоявшую на отшибе. Лежа на лавке, Иван слышал, как жинка ругала Опанаса:

— Ах ты, шелапут ты, шибеник такый, усе бродыть та бродыть, а жинка горюе та горюе… — И смеялась вместе с мужем от радости.

Свели Ивана на сеновал, где и устроили ему на чердаке куток, в углу за сеном. Он был в жару и опять впал в тяжелое состояние. На следующее утро Опанас привел деда-знахаря. Веселый тот был, все с шутками да с прибаутками. Предплечье развязал, обмыл теплой кипяченой водой. С одной стороны покрасневшая рана сильно вздулась: нагноилась. Ничтоже сумняшеся, он это вздутие широко вскрыл острым ножом. Брызнул гной. Рану с двух сторон дед закрыл чистыми тряпочками, пропитанными вином, и еще сверху обвязал длинным полотняным бинтом. Кости предплечья были целы. Руку положил на косынку, а косынку — вокруг шеи. Иван молчаливо, только зубы скрипели, переносил помощь деда. Для успокоения хлобыснул чарку горилки. А дед заливался:

— Выпыв! Ото дило! Якый гарный хлопець! Мовчить, як каминь! Терпыть! Ничегосенько, здоровенькый будеш! Знова воюваты начнет, як бог свят!

В этот день Опанас сказал сумрачно:

— Иване, Иване! Иду од тэбэ. Прощавай, друже мий. До вийска народного иты треба.

Обнялись с Опанасом, и тот вышел в сопровождении горько плачущей жинки. Иван опять задумался:

«Вот и Опанаса более не увижу. Встренешься с хорошим человеком, глянь-поглянь, а он уж и сокрылся. А иной, поганый, прицепится к тебе, как репей, и никак от тебя не отстанет».

Приходил дед дня через два, перевязывал Ивана, только всю повязку от раны не отрывал, не тревожил ее, а снимал верхние слои. Временами снова поливал тряпку вином и опять завязывал. Поил настоем из какой-то травы. Сказал, чтобы Иван рукой шевелил, лучше потом ею двигать будет.

Остальное время Иван полеживал в своем укромном углу на чердаке.

А жизнь шла своим чередом. На соломенной крыше воробьи возились, дрались, чирикали. На соседнем дереве распевал дрозд, а к вечеру из сада неслись соловьиные трели. Мир звуков… Иван слушал, отдыхал от пережитых волнений. Временами по селению раздавались ржание, топот лошадей, людские голоса, грохот — Иван догадывался — пушек. Потом жинка Опанаса сообщала:

— Вийско ляшске до Днипра пишло!

Жар и боли в руке затихали. Шевелил рукой по приказу деда, ел, пил дивный хозяйкин квас, спал. «Хождение за три моря» он прочел. Достал из дорожной сумы рукопись на пергаменте, кою дал ему все тот же любознательный атаман войска Донского. Это было «Послание царя Ивана Четвертого Васильевича Грозного к князю А. М. Курбскому». В одном месте там было написано: «Како же не устрашися раба своего Васьки Шибанова? Еже бо он благочестие свое соблюде, и пред царем и предо всем народом, при смертных вратех стоя, и ради крестного целования тебе не отвержеся и похваляя и всячески за тя умрети тщашеся. Ты же убо сего благочестия не поревновал еси: единою ради моего слова гневна, не токмо свою едину душу, но и всех прародители души погубил еси…» Задумался над этим местом Иван:

«Да, Васька Шибанов стремянный, холоп князя Курбского, умер за господина своего. Холопам треба-де стоять горой за владык. Так Грозный пишет. Есть владыка посильнее, чем все эти князья, бояре с царем вместе: народ! За него стоять треба! И стою я. Это вот настоящий владыка, не продаст, не предаст. А царь? Народ привык к царю, видно, без царя нам на Руси нельзя быть. Токмо и царь и князья — бояры и дворяне — все временны. А народ века живет, ему низко кланяюсь, за него и умереть радостно… Эх, грозный царь! Пошто ты сына своего убил? Пошто грех тяжкий совершил?»