Сын крестьянский

Дело шло к осени, а осада все тянулась. Среди приближенных к царю людей начались ссоры, возобновились старые счеты. Винили друг друга в ратных неудачах. Царь мирил спорящих, а в душе трусил, «что-то станется со мной! А что, если не возьму Тулу? Пропаду тогда. Свои же загрызут. Да и новый ворог появился: второй Лжедимитрий… А ну, как воры соединятся?.. Лжедимитрий, Лжепетр да Ивашка Болотников?.. Бояре-предатели не поддержат… Народ на меня лют…»

Князь Урусов был близок к царю по родственным связям. Князь горяч, вспыльчив. Он пришел как-то к царю в шатер. Шуйский был один.

— Великий государь! Здрав буди! — Урусов низко поклонился.

— Что тебе, Петр Арасланович? Ты вроде как встревожен? Аль опять с женой не поладил? — улыбнулся царь.

— Ты все шутишь, государь. Топчемся на месте, куда это годно? Смеются вороги над нами. Большой приступ нужен. Надо всеми силами навалиться на вора!

Царь отрицательно покачал головой.

— Сие негодно! А ну, как потеряем всех? Дело сомнительное!

— Значит, на месте топтаться? Войско в досаду, смятенье приводить? — завопил вспыхнувший князь.

— Что кричишь, горловину перервешь, осипнешь, — с досадой ответил Шуйский.

— Ин ладно, больше говорить не стану. Прощай, государь!

Раздраженный, красный как рак, Урусов вышел.

К вечеру Урусов уехал со своими верхоконными татарами, марийцами, чувашами. Стали понемногу разбредаться и другие ратные люди.

Как-то в конце сентября Шуйскому доложили:

— Пришелец один хочет предстать пред твои светлые очи, великий государь. Сказывает он, что надобно ему передать тебе, великий государь, тайну ко спасению царства.

Шуйский заинтересовался и приказал пустить таинственного посетителя.

К царю в шатер вошел моложавый человек в потрепанном кафтане. Русые волосы, большая плешь. Хитрая усмешка на тонких губах, утиный нос. Вошедший повалился царю в ноги, облобызав сафьяновый сапог.

— Что тебе, человече, надо?

— Превеликий царь, государь! Прибыл я из Мурома. Боярский я сын, Ивашка Мешок-Кравков. Хочу в войске твоем служить. Скажу не облыжно: великий хитроделец я!

Царь недобро усмехнулся:

— Сам себя хвалишь?.. Хвалят ли другие? А что ты такой молодой, а уж лысый?

Кравков не смутился. Умильно глядя, ответил:

— Умная голова волос не держит.

Шуйский, сам изрядно полысевший, милостиво улыбнулся.

— О чем же бьешь челом государю своему? Какую тайну хочешь мне поведать?

— Вор Болотников не поддается твоей царской воле. Злющ, хитрющ, мерзопакостен! А извести его беспременно надо. Выслушай, царь, превеликий государь, что содеять надо, дабы погубить вора и присных его. Заградить Упу надо, тогда тульский острог и кремль водой зальются.

Царь отнесся вначале недоверчиво к подобной затее. Бояре, узнав о предложении, посмеивались.

— Хе, хе, Тулу утопить! Глупство какое!

Хитроделец не сдавался.

— Ежели я не потоплю город, вели казнить меня, государь! — настаивал Кравков.

После новой длительной беседы царь решил испробовать его совет и пообещал наградить в случае удачи.

Дня через два на Упе, в указанном Кравковым месте и под его руководством, начались работы.

Иван Исаевич лежал ночью в своем покое и не спал. Луна светила в раскрытое окно. Тихо. Только изредка раздавались одиночные выстрелы. Но вот они участились.

«Должно, наш лазутчик на дозор нарвался, — подумал он. — Лазутчики… доносят, что шатанье идет немалое в войске царском… Урусов со своими инородцами уехал. Иные уходят. Шатанье… Дело доброе для нас».

Иван Исаевич спустил ноги с ложа, потянулся к кубку с медом, выпил, крякнул, в полумраке улыбнулся.

«Не зевай, воевода! Довольно в Туле сиднем сидеть, на тулян глядеть, как голодают они. Подготовимся и всем скопом на царя навалимся…»

Болотников зажег свет, заходил по покою. Стал обдумывать подготовку к большому, решающему сражению.

У него стал вырисовываться величавый, искусный план генерального наступления.

Но было уже слишком поздно…

Кравков повел работы чрезвычайно поспешно.

Вниз по течению Упы, в выбранном Кравковым месте, навезли много длинных палей. Под его наблюдением забили эти пали в несколько рядов поперек реки.

Осажденные глядели со стены и гадали:

— Что будет дале?

— Мост вроде как строят.

К Болотникову в покой пришел Ерема Кривой; вид его встревоженный, озадаченный. Он рассеянно теребил свою бороду.

— Ну уж и упарился, Иван Исаевич! Делов, делов! Лазутчиков гнал к Упе нынешней ночью. Все узнали.

— А что все? Сказывай, — насторожился Иван Исаевич.

— Плотину строят. Упа разольется, нас затопит — вот что, — ответил Ерема, вытирая клетчатым платком вспотевшее лицо. — А к плотине той войско придвинуто.

Болотников сообразил:

— Видать, страхуют, как бы мы плотину не порушили. Э, семь бед один ответ! Вылазка!

Через два часа раскрылись ворота острога, лава конников — тут были донцы, украинцы, запорожцы, марийцы — ринулась к плотине. Во главе — сам Болотников и Беззубцев. Иван Исаевич рвался в самые отчаянные места, смерть его обходила. Много коней попадало от железных ежей, спрятанных противником в густой траве. А потом из-за земляных бугров — шанцев через реку Воронью рявкнули картечью тюфеки, десятками косили бойцов. Густые залпы из самопалов… Конники, которые пытались переправиться через речку вслед за отступившими врагами, в большинстве были убиты, потонули. Немногие вернулись обратно.

Понял Иван Исаевич, что здесь ворога не осилишь. Он вернулся целым. Беззубцев, легко раненный в ногу, с суеверным страхом глядел на Болотникова и думал:

«Целехонек, и конь невредим! Завороженный, не иначе! Поди ж ты…»[60]

Михайло Коваленко, переправлявшийся под огнем врага вместе с конниками через речку Воронью, добрался до вражеского берега, но был тяжело ранен из самопала в правое плечо. Он свалился без памяти на землю, полупридавленный убитым под ним конем. Когда очнулся, с величайшим трудом вытащил занемевшие ноги из-под убитого коня, с острой жалостью глядя на оскаленный рот его и раскрытые глаза. Осмотрелся кругом и никого из своих не увидел на этом берегу. Рубаха у правого плеча густо пропиталась кровью; сидел на земле, его тошнило, кружилась голова, вот-вот опять свалится без памяти. Достал из сумки полотняный бинт, с трудом перевязал потуже плечо, чтобы не кровило. Услышал скрип подъезжающей телеги. «Шо со мной робить станут?» — подумал он безразлично. Один из стрельцов в красном кафтане, соскочивший с телеги, подошел к нему и с ругательством пхнул ногой в раненое плечо. Другой крикнул с телеги:

— Алеха, не добивай! Пущай голова допросит!

Стрельцы куда-то повезли Михайлу. Пришел он в себя, лежа в каморке. Два маленьких оконца, зарешеченные, пропускали мутный свет через натянутые бычьи пузыри. Мебели нет. На полу грязная солома, пропитанная во многих местах запекшейся кровью. Приторный запах тления. На печке трещал сверчок.

«Смерть туточки мэнэ буде! — спокойно подумал Михайло. — Буду, як камень». Его все знобило, в руке дергало, впал в полубеспамятство. Лезли в голову слова: «Радуйся, Михаиле, великий архистратиже…»

А потом представилось: едет он с батькой на скрипучей мажаре. Батька погоняет хворостиной волов, кричит: «Цоб, цобе!..» А волы бредут, качая головами, отмахиваясь хвостами от слепней. Кругом трава выгорела. Пыль на шляхе… Вот батька дал ему кусок хлеба, шматок сала да цибулю. Паренек жует, а солнце палит нещадно, и пить, пить хочется нестерпимо… И еще ему мерещится мать… сняла кичку, распустила по спине две черные длинные косы. А лицо… лицо изможденное, прекрасное; задумалась… И видение пропало. Очнулся от страшной боли. Его сволокли в горницу рядом. На полу лежали батоги. Стояли два молодца. Рукава засучены. На лицах — готовность и равнодушие. За столом сидел низколобый, усатый, бородатый человек. Рыжие волосы на голове расчесаны на пробор. Глазки малые, какие-то свиные. Сидел и держал кружку вина, готовый ее выпить. На столе — ендова. Красный стрелецкий кафтан из дорогого сукна расстегнут. Под ним — шелковая розовая рубаха. Сидит и глядит на лежащего на полу Коваленко. А тому все эти подробности заостренно ярко запоминаются, и весь он в душе сжался, как заведенная до отказа часовая пружина. Дальше все пошло быстро до своего конца. Человек выпил кружку, крякнул, рявкнул:

60

Беззубцев после восстания Болотникова в 1609 году действует как атаман донских казаков в войске гетмана Рожинского. В 1611 году он как один из военачальников идет на освобождение Москвы от поляков.