Сумерки

В тот же вечер Грицько уехал в Чернобыль, а молодой боярин впервые за два года уснул под отцовской крышей.

XXX

Наступил июль. Среди непрестанной работы пролетели дни, как придорожные деревья мимо скачущего всадника.

На Поросье надо было выкорчевать ещё немало леса, поставить немало срубов, построить укрепления, возвести насыпи, обтесать балки и крыть крыши. Нужно было ладить возы, ковать плуги, бороны, делать домашнюю утварь, дубить шкуры и ещё ездить в Киев за железом. В усадьбе боярина поставили кузню, за дело взялись два кузнеца-корманича, и стук молотов не умолкал до поздней ночи. Но вот подошла и страда. Селения опустели, все живущие поспешили в поле. Остались лишь дежурные ратники, которых Андрийко никогда не отпускал, требуя такой же караульной службы, как и в Луцке. Каждую минуту, того и гляди, мог появиться татарский отряд либо дружина князя Семёна Глинского,

Только теперь у Андрийки вырывались минуты свободного времени — полевыми работами руководил более опытный в этом деле Коструба, — и его мысли устремлялись к Офке. Как раз теперь у неё должен был появиться на свет его ребёнок! Порывы нежности сжимали сердце. Если раньше гордая, самолюбивая Офка будила в нём страсть, то теперь Офка-мать заполняла его душу каким-то дивным смешением уважения, восторга, любви и глубокой печали. Печаль эта громко стучала в его сердце, то и дело побуждая вскочить на коня и помчаться лесом на север. Это было всё, что осталось от прежнего Андрийки. Юноша превратился в опытного, хорошо знающего, что ему делать, мужа. Он побеждал в себе эту печаль тем, что в свободные минуты устраивал гнёздышко для своей милой. Тут-то ему и потребовалось поехать в Руду к князю Носу за добром покойного отца… И тогда впервые после выезда из Луцка Андрийко почувствовал нечто вроде угрызений совести…

С каким лицом предстанет он перед Мартусей. Она ждала его, предостерегала от Змия Горыныча, а он… Что ж, Змий превратился в ангела, и принесёт ему ангелочка, а Мартуся — лишь цветок на его жизненном пути: фиалка, а Офка — роза, опоившая его чарами до конца дней. И всё-таки трудно будет посмотреть девушке в глаза…

Тщетно убеждал себя Андрийко, что между детьми — а два года тому назад они были дети— не может быть серьёзных обязательств и подлинных чувств и все их договорённости лишь детские забавы. Его охватывало раздражение при одной мысли о путешествии, в конце концов он решил послать туда, уже в сентябре месяце, одного Кострубу, а самому уехать в Незвище.

Однако в конце августа произошли события, не позволившие Андрийке отлучиться. Над Горским Тикычем появились татары, якобы идущие на помощь князю, а в действительности — за добычей. Татары наткнулись, разумеется, на отпор в Юршевке и в хуторах, на караулы, ощетинившиеся частоколы, глубокие рвы и опытных стрелков. Спалив лишь несколько полевых караулов и угнав кое-где скотину с пастбищ, они ухватились за конские хвосты, переправились через Рось и исчезли. Вслед за ними совершил набег и князь Семён Глинский с конной ватагой, объявляя повсюду, что князь Сигизмунд Кейстутович пленил Свидригайла и с согласия Ягайла возведён великим князем Литвы и Руси и что он-де подлинный сторонник и покровитель простого люда и враг вельмож и князей. Потому и род Глинских стоит не за великопанского Свидригайла. а за Сигизмунда и от его имени занимает княжьи и боярские волости,

Однако простому люду и боярам-ратникам так хорошо жилось в Юршевке, что никто из них не захотел поверить россказням Глинского. А при первой попытке князя Семёна занять ближайший хутор силон погибло человек двадцать из его дружины, и он. несолоно хлесавши, вернулся в Черкасы. Й всё-таки приходилось всегда быть наготове.

Вскоре из Киева пришли вести, что Сигизмунд на самом деле, при поддержке князя Гольшанского, напал в Ошмянах на двор Свидригайла, чуть не захватил его и не передал полякам. Сигизмунд возглавил литовцев, которым надоело благоволение господаря к русским князьям и приверженность литовских вельмож к Свидригайлу. Князей этих и вельмож Сигизмунд бросал в темницы, пытал, жестоко казнил и поднимал против них мужиков, путных бояр, замковых слуг. Запылали усадьбы, однако лишь самые дикие из диких литовцев да вспомогательные шляхетские хоругви взяли на себя обязанность палачей. Литовские и русские мужики поняли за эти два года, что борьба ведётся не за свободу народа, а за княжьи волости, и отсиживались дома. Литовцев тому научили ливонские и прусские кнехты, и польские и мазовецкие ватаги, а русинов — если не считать самих врагов — княжьи ратники да татарские и молдавские «союзники». Михайло Юрша, назначенный Киевским воеводой, сразу же принялся готовить город к обороне в ожидании нападения сторонников Сигизмунда или посягательств князя Семёна Глинского, который никогда не порывал связи с татарскими ханами.

Услыхав об этом, Андрийко очень обрадовался, тут же снарядил посланца к воеводе Михайле с просьбой приехать в Юршевку и поглядеть на заведённые в волости, после смерти Василя Юрши, новые порядки. К тому же, готовясь в далёкий путь в Незвище, он задумал просить воеводу защитить волости в случае какого набега. Напевая или посвистывая, он следил, как мастера ладили большой широкий возок из лёгкого крепкого дерева и оковывали его железом. В нём должны были совершить длительное путешествие Офка с ребёнком… Андрийко даже прослезился, представляя себе, как он возвращается верхом на лошади, рядом с гружёным возком, под звуки её серебристого смеха, весёлых возгласов мужиков и… плача испуганного младенца, И вдруг за два дня до выезда, в конце сентября, неожиданно приехал Грицько.

Никогда, даже после своего возвращения из Чарторыйска, Грицько не выглядел таким разбитым и угнетённым, как сейчас. Вместо полупанциря на нём был какой-то старый лосёвый изодранный кафтан, на котором оружие расписало всякие узоры. Грязь покрывала его худые сыромятные постолы и короткие кожаные штаны. На боку болтался меч с обломанным окрестьем, на плечах — промокший сагайдак с двумя или тремя заржавленными стрелами и натянутым луком. Видимо, не было времени или охоты отпустить тетиву, и лук утратил свою силу и упругость. Неумытое, заросшее чёрной бородой лицо было хмурым и чумазым, руки — точно мать сыра-земли в осеннюю пору, облеплены грязью и кровью. Увидев в таком виде своего прежнего слугу, Андрийко так и ахнул.

— Грицько! Что с тобой? Где ты так вымазался? — воскликнул он.

— Где? По белу свету мыкался, боярин! Сейчас осень, грязь, крутом беда, вот я и приноравливался. Вражья нечисть, голь перекатная, нерадивость, сумерки жизни, надежд и пусть всё идёт к дьяволу вместе со мной!

Андрийко невольно побледнел, словно что-то укололо его в сердце.

— Ты из Чернобыля? — спросил он.

— Ну да! Но я не про то говорю. В Чернобыле все о порядке. Князь Нос частенько наведывается к вдове н сиротам покойного боярина, дети растут, здоровы, правда, не больно весёлые. Уж очень добрым был боярин Микола, чтобы так быстро его забыть…

— А ты словно на что-то сердишься?

— Как же? Два года тому назад Михайло Юрша защищал Луцк, боярин Микола осаждал Перемышль, а нынче вы с воеводой печётесь о Киеве и рады-радешеньки, что есть хоть кусок хлеба…

— Что ж? — ответил неуверенно Андрийко. — Мир перестроить мы не смогли, остаётся жить надеждой, что наши дети или внуки дождутся народной свободы…

— Надеждой? Скорей самообольщением! Надеждой не убьёшь и мухи! Нам не надежды нужны. Мы положились на Свидригайла, другие на Сигизмунда, и всё попусту. Побьёт ли Несвижский Бучадского или Сигизмунд Свидригайла, мужик всё равно остаётся тем, кем был. Ведь надеялся же великий князь победить, с трёх сторон шли на Польшу враги, и что получилось? Заремба один-одинёшенек скрутил ему голову…

— Заремба, говоришь?

— Да. Я нашёл у него письмо от князя Семёна Гольшанского, из которого узнал, что каштелян обо всём договорился с Сигизмундом.

— Как же ты напал на след Зарембы? Откуда досталось тебе в руки его письмо? Кто тебе его прочитал?