Сумерки

Ни на мгновение не теряясь, он равнодушно кивнул головой и велел подать из-за стойки связку колбас. Грицько лениво полез под стойку, над ним склонился и Трохим.

— Не эту, да не эту, другую! — командовал он и присел так, что их головы сблизились.

— Где князь Олександр? — спросил шёпотом Гридько.

— В подвале под корчмой. Бери его, и бегите! Кони у старого Якима Сала в Деревище.

— А за что его, за бунт?..

— Нет, за бабу! — кинул Трохим и поднялся. — Давай побыстрей! — крикнул он сердито. — Кости у тебя ломят, что ли? Ладно! Теперь беги на кухню, пусть тебя покормят!

И Трохим отвернулся к казначею.

Грицько лениво зашагал на кухню.

Значит, князю Олександру грозила опасность. Выкрасть его среди такого количества слуг Сигизмунда было нелегко, но Грицько, в качестве слуги корчмаря, мог это сделать без особого труда. Жбан мёду да чарка варева из зелёных головок мака, которые всегда держал про запас каждый знахарь, — а там хоть на волах приезжай за пленником. Не это его беспокоило. Грицько знал, что уловку с мёдом проделал бы Олександр и без его помощи. Видимо, князь сам не хотел убегать, поскольку ещё сидел в подвале. Потому Грицько и допытывался о причине его заточения, а услыхав, что замешана женщина, сразу же потерял всякую надежду. Женщина, видать, его зазноба, раз он пожертвовал ради неё свободой и даже отказался от борьбы с врагом, которая до сих пор была целью его жизни.

В просторной кухне вокруг огромной пылающей печи возились повара. Слуги вертели огромные вертела с тушами, в больших кадках месили тесто для хлеба, потрошили птицу, поросят и подсвинков, тут же собралось немало ратников, сокольничьих, писарей, биричей и отроков; они сидели на скамьях под окнами и пили пенистое пиво из стоящей в углу бочки. О том, чтобы её поставили, позаботился сам Трохим, желая привести слуг князя в хорошее настроение и вызвать к себе благосклонность. Несколько раз в день пустую бочку наполняли свежим пивом, поэтому слуги добросовестно докладывали, сколько было задано лошадям ячменя, овса, сена. На этом Трохим и зашибал в десятеро больше, чем стоило пиво… Благодаря пиву кухня стала сборищем всей княжеской дворни. Тут рассказывали о выходках своенравного и порой чудаковатого князя Сигизмунда и делались предположения о его затеях и намерениях, переговорах и каверзах, приправляя всё весёлой шуткой и остротами. Кухня то и дело сотрясалась от хохота.

Грицько уселся в углу у бочки. Повар подал ему большой кусок мяса, краюху хлеба, глиняную кружку, и Грицько принялся неторопливо за еду и пиво, а его маленькие чёрные глазки подмечали всё и всех, и от его пристального внимания не ускользало ни одно слово и ни один жест собравшихся.

— Ого-го! Что чудной наш князь, то чудной! — низким басом бубнил рослый, плечистый конюший. — Знаете, что было на рождество в Вильне?

Знавшие эту историю захохотали, другие же с любопытством повернулись к конюшему.

— Что же было? — спросил кто-то.

— Почти весь двор уехал тогда в Ошмяну, — заметил кое-кто из ратников и биричей, — только старший бирич Гнат оставался тогда с князем да ещё вы, потому мы и не знаем.

— Вам ведомо, что у нашего князя в предместье Антоколь есть дворец, а в нём особая служба… — начал конюший.

— О-о-о! Знаем, знаем! — закричали в один голос ратники, а кто-то добавил:

— Вроде как табун у жеребца! — и захохотал.

Конюший кивнул головой.

— Ну да! А ты, умная голова, не трещи, как куцехвостая сорока, о том, что все воробьи уже наизусть знают. Так вот: как раз прибыл посланец короля, некий Домарат из Виснича, низенький, белобрысый такой, с рыбьими глазами, и воняло от его волос тухлым яйцом. Мазал он их, видите ли, белком, чтобы кудри держались, а мыть-то не очень мыл, вот и завонялся.

— Тьфу! — сплюнул бирич Антон, родом из Прикарпатья. — Уж лучше масло, как у наших верховинцев, впрочем, и оно смердит, как зараза.

— Ну, подметил этот пан Домарат, как из окон замка выглядывали разные там женские мордочки, не идёт ли князь или кто другой…

Все засмеялись, зная, что князь Сигизмунд, утолив свою страсть, переставал ревновать и охотно сватал своих «подружек» за мелких литовских бояр. При этом происходили и различные пресмешные истории, вот все, жадные к пожалованиям и к боярской службе, слуги или путные бояре и вертелись около княжьего дворца.

— Точь-в-точь турецкий гарем! — заметил сотник.

— Ну да! — подтвердил конюший. — Как знал, так и звал. Приехал князь во дворец и перво-наперво к своим девушкам. Поглядел, покрутил носом и спрашивает, которая из них готова выйти замуж. Отозвались на это одна или две, а остальные от смеха просто давятся. Князь рассердился, прикрикнул на них, а они хохочут пуще прежнего. Потом рассказали, что пан Домарат пристаёт к одной чернявой татарочке, которую князь привёз года три тому назад откуда-то из-за Ворсклы. Князь в тот же миг посветлел, подморгнул раз-другой, ясно, обрадовался. Ну и ничего. Приходит вечером пан Домарат, стучит в окошко, татарочка ласково, мило ему улыбается, аж вспотел пан от внутреннего жара. «Иди, — говорит девушка, — к двери, впущу». А пан, боясь псов и слуг, ей в ответ: «У тебя, дивчина, наверно, на теле пояс невинности». Не долго думая, та подняла юбку и показала… тут уж пан удержаться не смог и к двери; открыла ему татарка, пошли они к её комнате. Вдруг татарка спохватилась, не заперла, дескать, за гостем дверь: «Заходи, говорит, сюда, а я пойду запру дверь и сейчас же вернусь, а ты пока раздевайся». Сказала и как сквозь землю провалилась. Входит пан Домарат, в комнате темно, идёт на ощупь. Тепло, в очаге тлеют угли. Наклонился пан Домарат, подкинул дров, раздул огонь, стал осматриваться и обомлел. У двери, свернувшись в клубочек, лежит не то кот, не то собака, пригляделся поближе, оказывается, Муха, медведица князя… Кинулся к порогу, но куда там. Муха на задние лапы, ревёт, загородила дорогу: а татарки нет как нет. Только наутро отворилась дверь, и князь со мной и Гнатом на порог, будто за Мухой. Поглядел князь на панка и диву даётся. «Стража, кричит, ловите вора!» Пан Домарат бух князю в ноги, а тот ещё больше осерчал. «Значит, ты, такой-сякой сын, содомским грехом задумал осквернить княжью палату? Ну, я тебя покараю, сначала исполосуем кнутом спину, потом отрежем то самое, чем соблазнил бедную лесную тварь, сиречь Муху, а потом уж сожжём на костре, такова кара за скотоложество!» Панок со страху хлоп в обморок, а когда вылили на него ушат ледяной воды, он, всхлипывая и роняя слёзы, стал оправдываться. Князь слушал, слушал, хмурился, а мы двое, ей-богу, чуть со смеху не полопались. Пан Домарат весь мокрый, перепуганный, дрожит и клянётся всеми святыми, что ни девушки, ни медведицы не трогал; князь грозно сдвинул брови, а мы, что волки на добычу, ощерились, наконец князь и говорит: «Какая разница, опоганил ли ты моё ложе или только клетку медведицы, ты обесчестил моё жилище и должен быть за это наказан. Но мне не охота ни убивать тебя, ни калечить, как требует того закон. Потому ты женишься на моей рабыне, которую отпущу на свободу, а этим двум свидетелям бей челом, чтобы обо всём молчали…» Ну, панок давай благодарить. Целует князю руки, ноги. Готов целовать куда угодно. Но дело этим не кончилось. Позвали татарку, а она в смех. «Что? Ваша княжеская милость желают, чтобы я пошла за такую скотину? Пусть женится на Мухе или хоть на самом чёрте, только не на мне. Моя постель не для такого облезлого и мокрого мерина». Тут князь как расхохочется, за ним мы и все девки, которые к этому времени сбежались. Точно весь Антоколь сошёл с ума. Заглушили даже колокольный звон. На рождество это было. Панка посадили на лошадь, скоморохи напялили на конскую морду личину козла, а сзади привязали коровий хвост. Хвост бьёт по ногам, конь на дыбы; мокрый, замёрзший всадник лязгает зубами, хватается за гриву, а скоморохи и уличные зеваки, что целыми днями толпятся на рождество по улицам, за ним с рёвом: «Ату его! Козёл на козле! Медвежий любовник!» И чего только ещё не кричали, а князь только за бока хватался. На другой день посланец как в воду канул. Убежал от стыда.