Сумерки

Великий же князь тем временем сидел среди болот и лесов в гостях у князей Чарторыйских, первых вельмож Белой Руси.

Подобно тому как на Подолии у князя Федька Несвижского, или в Галиции у Богдана Рогатинского, или у Юрши на Волыни сосредоточивалось повстанческое движение, так в Чарторыйске у князей Ивана и Александра собрались все нити великодержавных замыслов Свидригайла. Сюда съезжались на раду русские паны и князья, отсюда шли грамоты, призывавшие боярство к расправе с Польшей. Сюда и поехал великий князь со своим придворным капелланом…

— Да будет благодать божья и святого Антония с нами! — восклицал патер. — Значит, реликвии, которые я везу с собой, отпугнули свирепых мартовских волков с нашего пути.

Великий князь недовольно хмыкнул.

— Пустое городишь, гололобый! — бросил он. — Волков разогнали смерды да бояре, требующие от нас чёрт знает чего, а твои реликвии повесь вот на шею жеребцу, может, отгонят муху…

— Мухи — тоже дьявольское порождение, и сатана не раз являл себя в их образе. Ты, великий князь, видел, конечно, что делается, когда муха одолевает скотину. Люди в таких случаях говорят: чёрт вселился в стадо. И не ошибаются. В Святом писании сказано: дьявол вселился в стадо свиней. Очевидно, свиньи искали спасения в озере от одолевшей их мухи.

— Ха-ха-ха! — захохотал Свидригайло. — Не плохо ты всё это придумал, только не знаю для чего.

— Известное дело для чего. Чтобы ты, великий Свидригайло, осознав всю святость моих реликвий, постарался приобрести их для своей сокровищницы…

— Погоди, может, когда на старости лет стану свинопасом, то куплю твои святыни, чтобы моя паства не вздумала выкупаться так, как её евангельский прообраз.

— Если твоя великокняжеская милость не верит в эти святыни, то мой совет купить несколько капель воды, которую источала скала в Хориве, когда Моисей ударил гю ней своим жезлом, чтобы омыть свою грешную душу. Или несколько чешуек той самой рыбины, которую поймал святой Пётр в море Галилейском, и ваши грехи умолкнут, «подобно рыбам безгласным», в Судный день, дабы с вами не случилось того, что произошло со вдовой святого Гангульфа.

— Гангульфа? Что-то я не слыхал про такого святого.

— Не тот будет блажен, кто, зная, поверит, а тот, кто поверит, не требуя доказательств. «Вера твоя спасёт тебя», а не доказательства. Был ли Гангульф на самом деле святым, не ведаю, но то, что бог через него показал людям своё всемогущество, это точно. Однажды жена Гангульфа договорилась со своим любовником, неким «женолюбивым и сладострастным аббатом», извести мужа по причине того, что он больше увлекался чтением молитв и добродетельными делами, чем обязанностями мужа. Аббат убил Гангульфа и, дабы отвлечь от себя подозрение, сделал так, что на могиле покойного стали твориться чудеса. И в самом деле, вместо того чтобы обсуждать подозрительную смерть ещё не старого человека, все заговорили о чудесах. Однажды в присутствии своей любовницы аббат рассказывал об этих чудесах знакомым. А вдова, вдруг захохотав, заявила: «Ах, что касается чудес, то, клянусь богом, всё это враки. Покойный, пусть будет земля ему пухом, чудес не творил, об этом лучше всего могу судить я сама. Эх, скорей моя… заговорит человеческим голосом, чем бедняга Гангульф сотворит чудо!» И представь себе, великий Свидригайло, что в тот же миг задняя часть её тела заговорила, доказав, до чего ограничен и слаб человеческий ум, какой всемогущей властью обладает святая римская церковь и как страшно грешит человек, не веря в то, что исповедует. Купи, княже, у благочестивого странника частицу египетской тьмы и погляди в неё. Но она ничто по сравнению с кромешной тьмой ада, «идеже вечный плач и скрежет зубов». А нет, я продам тебе за несколько грошей веского серебра образчик колокольного звона великой святыни, храма Соломона, который разрушили вавилоняне. Сей запертый в глиняном жбанчике звон заиграет тебе на смертном одре небесными звуками и унесёт в царствие божие…

Анзельмус говорил тоном проповедника, а сам время от времени, точно бес, посмеивался над собственными словами.

Великий князь поглядывал исподлобья на патера, наконец захохотал густым басом и так громко, что раскатистее эхо загремело среди покрытых снегом сосен.

— Хитрый ты болтень. То зубоскалишь, то пугаешь, а одним пальцем вечно тянешься к княжьей мошне.

— Как раз то самое, что делают и русские паны.

Князь тотчас помрачнел.

— Как это? — спросил он.

— А вот так, держат двух сорок за хвост. Одна — великий князь, другая — простой народ, «пся крев», холопство и мелкое боярство.

Свидригайло нахмурился, глаза его налились кровью.

— Объясни! — кинул он коротко и хрипло.

Анзельмус хитро улыбнулся.

— Я то зубоскалю, то пугаю, — сказал он, — потому что ты, князь, засмеёшься ли, испугаешься ли, однако так или иначе, купишь у меня «реликвию», ибо получишь от неё корысть духовную, я — денежную. Тебе, видать, нужно спасение, мне — деньги! Иные русские князья тебя боготворят, не подбивают к бунту холопов, полагая: либо Свидригайло возглавит холопство, а они, вожаки, станут первыми в государстве людьми, либо Свидригайло сам расправится с врагом, и они останутся его дружинниками, либо, наконец, если Свидригайло, не возглавив народ, падёт, то они выберут князя среди своих. Тебе радеть о власти, народу о свободе, а им о влиянии.

Свидригайло покраснел как рак.

— Ты говоришь правду, Анзельмус, понимаю, сущую правду. Думаешь, князья Чарторыйские такие же? Коли так, возвращаемся! — и он поднял было руку, чтобы повернуть сани.

Анзельмус прикусил губы и остановил руку князя.

— Что я говорю правду, подтвердит каждый, ежели он не великий князь и не ходит в облаках ладана подлиз и прихвостней. Однако мне ведомо и то, что князья Иван и Олександр вовсе не такие люди, о которых я упоминал. Или полагаешь, князья сидели бы в Чарторыйске, будь они «холопскими» вожаками? И ждут они тебя вовсе не ради влияния, а тебя самого. Вон погляди, кони и конюхи у проруби. Это ратники князей, а не холопы…

В самом деле, неподалёку у ручья несколько десятков всадников поили рослых коней.

Князь Свидригайло умолк и небрежно поднял руку на громкие приветствия слуг и ратников, которые высыпали из многочисленных служб большой усадьбы Чарторыйских. Насупившись, он думал о словах коварного Анзельмуса, который, упомянув о двух сороках, позабыл о третьей — о деньгах. На них, правда, не было подписи князей литовских либо каких русских вельмож, но тем громче они звенели в мошне францисканца. Деньги заставили набожного патера влить в несгибаемую твердокаменную душу князя недоверие к своим вернейшим сподвижникам и толкнуть к гордым, честолюбивым, ко фальшивым князьям и вельможам. И таким образом беспокойный, упорный, ловкий и не слишком умный Свидригайло попадал к ним в зависимость, и Чарторыйским не нужно было опасаться, что тяжёлая мужицкая нога наступит им на загривок и пригнёт их гордые головы к ногам князя-освободителя.

Кроме всего прочего, Свидригайло был чрезвычайно недоверчивым и подозрительным. Достаточно было что— нибудь ему посоветовать, как он делал всё наоборот. Поэтому успеха добивался лишь тот, кто сумел возбудить недоверие князя против кого-нибудь, не высказывая открыто своих целей. Охваченный подозрением, Свидригайло не мог уже разумно оценить совет и причины, побудившие советника его дать. Вот почему Анзельмус, использовав весёлую побасёнку про святого Гангульфа и свои «реликвии», бросил тень на самых пылких приверженцев князя. Впрочем, кто знает, не усомнился ли бы спустя минуту великий князь в порядочности своего капеллана, — к счастью, честного отца, на заснеженной дороге появилась группа всадников и отвлекла мысли Свидригайла.

Впереди, в высоких смушковых шапках, в длинных, по татарскому крою сшитых, ярких кафтанах, гарцевали на бойких конях двенадцать трубачей, трубя в кованные серебром буйволовые рога. Приветственные звуки фанфар неслись далеко по заснеженным полям, а лошади, словно понимая, что дело идёт о показе красоты строя и движений, гордо потрясали головой, позвякивали бубенцами и бляхами богатой сбруи. За трубачами в бобровых шапках и длинных широких шубах, из-под которых виднелись тёмно-зелёные охотничьи кафтаны с великолепными, усыпанными самоцветами застёжками у шеи, ехали князья Чарторыйские Олександр и Иван, над ними хорунжие держали два княжьих стяга с литовскими государственными гербами. За князьями следовала дворня, стольники, кравчие, дворецкие, позади несколько десятков восточноволынских и белорусских княжьих бояр. От золотых цепей, блях на упряжи, блестящих и бряцающих доспехов, ярких боярских нарядов и ослепительно отражающегося на металле белого снега просто рябило в глазах.