Страница 59 из 62
3019-я фонтанировала.
3019-я каждый час давала десятки тонн нефти.
Слышно было, как по трубе непрерывным мощным потоком шла нефть.
Мирза сидел на корточках, приникнув к трубе, и на его лице были и настороженность, и удивление, и большая радость.
Утро. Из-за тоненького, как тень, облачка поднимается большое солнце — примета теплого, яркого дня. Я иду к Шихово по асфальтовой дороге, среди бесконечных рядов нефтяных вышек. Эти прозрачные вышки, с чернеющими на их вершинах «голубятнями», похожими издали на прошлогодние грачиные гнезда, напоминают густой лес, весенний лес, еще не одетый листвой. У одной из них — бюст молодого человека с умным, энергичным лицом, окруженный цветами, — бюст Ханлара.
По светлому небу медленно поднимается солнце. На море, от горизонта до самого берега, расстелилась блестящая червонная дорожка. По той самой земле, по которой много лет тому назад ступал товарищ Сталин, по этой самой земле идут теперь на отдых, закончив ночную вахту, рабочие передового треста «Сталиннефть», идут люди, с гордостью называющие себя «сталинцами», с гордостью произносящие это великое имя.
Я знаю, что тысячи рабочих стоят сейчас у компрессоров, у пультов управления, у контрольных приборов. Тысячи людей борются за выполнение задания товарища Сталина: добиться того, чтобы давать стране 60 000 000 тонн нефти в год.
Каждый день бакинские нефтяники чувствуют направляющую отеческую руку вождя. В 1920 году, когда состояние промыслов было катастрофическим, когда все оборудование было поломано, вышки разрушены, когда скважины были заброшены и обводнены, — в Баку прибыл товарищ Сталин, возглавлявший комиссию ЦК РКП по вопросам нефти. С огромной радостью встретил азербайджанский народ дорогого вождя. Под руководством товарища Сталина была намечена и проведена коренная реконструкция всего нефтяного хозяйства и введена передовая по тому времени техника — вращательное бурение, глубинные насосы и т. д. «Это был огромный революционный шаг вперед, это был, по существу, полный переворот в нефтяном деле», — говорил, вспоминая о тех днях, товарищ Багиров. В результате повседневного руководства со стороны партии, товарища Сталина — первая пятилетка по нефти была выполнена в два с половиной года, и, докладывая съезду партии об итогах первой пятилетки, товарищ Сталин говорил: «В смысле производства нефтяных продуктов и угля мы стояли на последнем месте. Теперь мы выдвинулись на одно из первых мест».
Я иду по весеннему лесу промыслов. Пора уезжать.. Я достаю записную книжку, перелистываю ее и вспоминаю Мирзу, Каграмана, Николая Артемовича, Мира Джафара Абасовича Багирова… Как много осталось неиспользованного, неописанного. Как много приносит каждый трудовой день моей родины примет наступающего коммунизма.
Вот запись: Лекция. Мирза в большом зале АзНИТО. Доска. Мел. Формулы. Мирза чертит схему придуманной им подводки в распределительную батарею для контроля давления в затрубном пространстве, а техник из Орджоникидзенефти, сидевший в первом ряду, перечерчивает эту схему в свой блокнот.
Это — примета коммунизма.
Вот Лида Юргель остается каждый день после работы и учит молодого Каграмана секретам регулирования давления.
Эта дружба рабочих — тоже примета коммунизма.
Навеки ушло на моей родине то время, когда опытные рабочие окружали мастерство свое тайной.
Вот рвутся в клинику навестить больного Мирзу его друзья — рабочие.
Эта дружба «начальников» и «подчиненных», дружба людей, делающих общее дело, — также примета коммунизма.
Навеки ушло на моей родине то время, когда мастер был врагом и эксплоататором рабочих.
Вот татарин Абдуллаев, украинка Абдуллаева, русская Липатова, армянка Маркарьян и азербайджанка Алиева идут в кино. Они всегда ходят в кино вместе.
Ушло и никогда не вернется на моей родине время слепой вражды друг к другу людей, говорящих на разных языках.
Это — прекрасная примета расцветающего коммунизма.
Вот экскурсия бригады Мирзы в филиал Музея имени Сталина, в подвал, где помещалась подпольная типография большевиков «Нина». Благоговейное молчание; Каграману хочется до всего дотронуться и, преодолевая искушение, он держит руки за спиной.
Священная любовь наших людей к партии большевиков, вечная благодарность ей, благодарность товарищу Сталину — это тоже примета и гарантия скорого торжества коммунизма.
Я перелистываю страницы своих записок о том, как пускали 3019-ю морскую, а в это время бригада Бедирханова принимает другую буровую, осваивает десятки новых скважин. И я чувствую, что мои очерки о Мирзе, о Каграмане, о Тажетдинове — это только начало. Пока я писал об опоздании Тажетдинова на дежурство, фамилия его уже висела на Доске почета первого промысла. Исмаил Тажетдинов стал одним из лучших, одним из самых надежных помощников мастера.
Люди живут, растут и сами продолжают творить светлые свои повести…
Баку, 1949.
ДАЛЬНИЕ ПОЕЗДА
Я люблю ездить на дальних поездах.
Особенно хороши первые часы пути, когда, разложив вещи, пассажиры усаживаются наконец внизу и начинают рассказывать, кто куда едет, по каким делам, начинают знакомиться и приятно поражаться, случайно удостоверившись, что имеют общих друзей или что сражались на одном фронте.
А в это время приходит усатый проводник, который на посадке со строгим, каменным лицом проверял билеты, проверял до того долго и сердито, что так и казалось — сейчас скажет, что нехватает какого-нибудь талончика, да и не посадит. Расстилая простыни, журит он виновато притихших пассажиров за куриные косточки, набросанные вокруг плевательницы, журит незлобиво, добродушно, словно балованых детей своих.
А за окнами, на фоне безоблачного, гладкого неба, плавно, медленно сдвигаются и раздвигаются провода, и от этого кажется, что поезд идет тихо. Но вот со страшной быстротой мелькает телеграфный столб, и бывалый командированный, знающий все, вплоть до цены моченых яблок в Чернигове, сообщает, что идем под уклон со скоростью шестидесяти километров в час.
Незаметно наступает недолгий вагонный вечер. Командированный разбирает постель, ворочаясь на второй полке, как шахтер в забое. В сумеречной глубине дальнего купе тихо, тихо наигрывают на баяне «Катюшу», разговоры догорают, все реже и реже хлопает дверь, ведущая в тамбур, и только взлохмаченный человек с университетским ромбиком на лацкане пиджака уже третий раз проходит по вагону, безнадежно разыскивая преферансистов.
Ночью на аспидно-черных толстых стеклах появляются косые многоточия дождевых капель. Мерцая, проплывает огонек одинокой, затерянной в лесу сторожки путевого обходчика. Проплывают леса, пашни, города. А пассажиры спят. Спят хозяева этих лесов, этих городов и пашен.
Вот и сейчас, напротив, на боковой полке, спит курносый парень с рассыпчатыми русыми волосами.
Прошло два часа с тех пор, как мы выехали из Ленинграда. Уже глубокая ночь. А я смотрю на курносого парня, на его лицо, сердитое во сне, и все больше и больше убеждаюсь в том, что где-то я его видел.
Я смотрю на него десять минут, пятнадцать, перебирая в памяти свои поездки и встречи, но ничего не могу вспомнить. Видимо, пути наши пересеклись давно и не надолго.
Парень сладко чмокает и поворачивается на другой бок. На его красивой мускулистой руке, в том месте, где прививают оспу, виден длинный кривой шрам.
«Да ведь это тот самый Шура, который провожал Ивана Афанасьевича на юг!» — мелькает в моем уме.
И я внезапно вспоминаю и этого парня и Ивана Афанасьевича, вспоминаю связанную с ними историю, конец которой мне так и остался неизвестным.
Начало истории такое.
Летом прошлого года мне пришлось ехать на черноморское побережье для уточнения изыскательских данных по проектированию подпорных стенок.
Задолго до отхода поезда я сидел в вагоне со своими рейками и теодолитом. Вагон постепенно наполнялся. В наш отсек вошли девушка-студентка, работник Пулковской обсерватории и дородная украинка, гостившая у сына-инженера. А за четверть часа до отхода поезда вошел запыхавшийся старичок.