Кордон

— Есть! — Стиценков козырнул.

Завойко вспомнил наказ Муравьева: «Сразу же примите к чужестранцам самые решительные меры по пресечению безобразий в порту, вплоть до применения оружия».

— Не все, — приостановил губернатор капитан-лейтенанта. — До смотра извольте укомплектовать из нижних чинов две команды по пятьдесят человек с огнестрельным оружием. Подберите крепких матросов и солдат под командованием унтер-офицеров. Они будут ответственны за артельный порядок в порту. Сии лица должны действовать перед чужеземцами без робости. — Завойко видел в командах панацею от всех зол, причиняемых иностранцами. — Если дебоширы начнут махать баграми, угрожать ножами или еще там чем, приказываю стрелять злодеев по ногам. Тех же, которые будут гоняться за приличными женщинами, арестовывать и отправлять в карцер. Задержанных лупить без сожаления, не обращая внимания на их вопли. Разрешаю выдавать буянам по спинам и мягким местам до шестидесяти кошек в единый прием. Одну команду пусть возглавит унтер-офицер Спылихин.

— Есть! — отозвался капитан-лейтенант.

На другой день в назначенный час на площади фанфары горнов известили о начале парадного смотра гарнизона. Мимо губернатора под триумфальный бой барабанов торжественно прошли повзводно одетыен в новую форму моряки и солдаты. Прошли плохо, неровными шеренгами. Солдаты наступали друг другу на сапоги, теряли ногу, колыхая и смешивая строй. Однако Завойко остался смотром доволен. Он видел гордо выпяченные груди, молодцеватые лица матросов и солдат, их досадные гримасы, когда сбивались с ноги. Во всем этом губернатор уловил главное — люди воспрянули духом, у них появилась надежда на лучшую жизнь, и они всем своим видом старались понравиться генералу, проявившему о них заметную заботу.

Завойко не удержался, выкрикнул:

— Достойным представителям Российского императорского военно-морского флота и русской армии — слава!

В ответ, набрав полные груди воздуха, петропавловский гарнизон в двести мощных глоток прокричал:

— Ур-а-а!..

Вскоре после парада гарнизона иностранные китобои решили проверить, верны ли слухи о том, что прибывший губернатор велел применять строгие меры, если они учинят скандал. Китобои избили русского грузчика и с диким хохотом выбросили его из трактира. Узнав об этом, унтер-офицер Степан Спылихин со своей командой беглым шагом направился к месту происшествия. Окровавленный грузчик был еще у трактира. Человек пытался подняться с земли, но ноги его не держали и он всякий раз валился на бок.

— Захмелел? — нагнувшись над ним, доверительно спросил Спылихин.

— Нет, — со стоном ответил грузчик. — Я выпил кружку кваса… Голова кружится. Ногами они меня топтали. Внутри что-то оборвалось…

Моряки рванулись было в трактир, но Спылихин их придержал:

— Оставайтесь тут. Глум янки над трезвым человеком учинили. Двое отнесите его в лазарет. С иностранцами я поговорю один. Надо выяснить, что да как… Понадобитесь, позову.

Унтер-офицер исчез в трактире, а через минуту в проеме двери показалась его широкая спина. Степан, отбиваясь кулаками, отступал от наседавших на него американцев.

— Полундра! — выкрикнул кто-то из команды, и моряки ринулись в трактир. Началась свалка. Зазвенели разбитые стекла окон. В бранных выкриках, угарной ругани невозможно было с улицы разобрать чья берет. В воздухе замелькали ножи и тут же раздались ружейные выстрелы. На шум сбегался народ. Через несколько минут люди вывалили из трактира, и картина прояснилась. Рус-

ские моряки вели перед собой с десяток бузотеров, ловко завернув им руки за спины.

Подбежавшие на помощь своим иностранцы сразу сбавили пыл, когда увидели у трактира, кроме русских моряков, взвод вооруженных солдат. Усачи держали винтовки наизготовку. Их лица были решительными.

Через некоторое время в порту разносились вопли и ругань на чужом языке. Это во дворе гарнизонной гауптвахты русские моряки и солдаты подвергали экзекуции дебоширов-иностранцев.

В тот же час бледный от злости и негодования капитан китобойного судна объяснялся с губернатором Камчатки. Василий Степанович провел американца в гарнизонный лазарет и показал ему до крови избитого грузчика.

— Ваши матросы изувечили этого человека только за то, что он осмелился при них зайти в свой трактир, — пояснил Завойко. — Надеюсь, господин капитан, вы понимаете, что так вести себя не в своей стране не позволительно… Когда к нам прибывают иностранцы с добрыми намерениями, мы широко открываем ворота, встречаем с хлебом и солью — милости просим, дорогие гости! Но запомните сами и передайте другим. — Лицо губернатора посуровело. — Когда нас затронут, спуску не дадим. Измываться над своими людьми мы никогда и никому не позволим. Кто этого не поймет, пусть не взыщет. Таков у нас, русских, характер…

Капитан китобоя с недовольством, но подписал бумагу, где обязывался впредь не допускать беспорядков в русском порту, после чего ему разрешили забрать своих бузотеров с гауптвахты.

Поздно вечером, направляясь домой, Завойко ненадолго зашел в портовую канцелярию. Ее управляющий, грузный полнолицый мужчина лет сорока пяти, при лампе-молнии собирал со стола бумаги, намереваясь покинуть учреждение. Губернатор взял первопопавшуюся на глаза папку. Полистав спросил, что означает один документ, второй, третий… Управляющий канцелярии разволновался. Василий Степанович, услышав довольно-таки сбивчивые ответы, сказал:

— В вашем заведовании нет никакой четкости. Сплошная запутанность, бессистемность. Тут черт мозги свихнет и не разберется, что к чему. С хаосом и неразберихой в документах будем считать, что с сего дня покончили.

Губернатор, не услышав подтверждения, метнул на не-

уклюже стоявшего перед ним чиновника строгий взгляд:

— Я, может, не ясно выразился?

— Ясно-с.

— С завтрашнего дня, — продолжил Завойко, — начнем по прожекту расчищать территорию порта и сооружать укрепительные объекты. Вот мои наброски, постарайтесь в них разобраться. Заведите новые учетные документы. Отныне портовая канцелярия будет считаться губернской. С вас я требую, чтобы она была зеркалом нашей деятельности.

Василий Степанович поднял на чиновника глаза, и тот торопливо сказал:

— Слушаюсь.

— А вам посилен этот труд? — неожиданно спросил Завойко, желая знать дорожит ли человек своим местом.

— Двадцать лет-с занимаюсь канцелярскими делами…

Василий Степанович удовлетворенно кивнул:

— Достаточно давно. Но я не видел бумагу, в коей сказано, что Камчатка стала губернией.

— Простите, — с извиняющей улыбкой проговорил управляющий, — но вы мне об этом не говорили-с.

Завойко нахмурился.

— Вы сами обязаны знать. И что, совсем не думали об этой бумаге?

— Нет-с, — тихо выдавил чиновник. — Как я осмелюсь без вас излагать ваши мысли?

— У вас в данном положении должны мысли совпадать с моими. Иначе как же нам вместе служить?

— Слушаюсь.

— Завтра я выберу время посмотреть эту бумагу и подписать.

— Как угодно-с.

Завойко вышел. Чиновник, услышав стук захлопнувшейся двери и убедившись, что губернатора в помещении нет, полушепотом бросил:

— Деспот! — Он тут же сделал из пальцев кукиши и выбросил руки со словами — Вот тебе, узурпатор, — фигу! — На больший протест управляющий канцелярией Ап-полон Давыдович Лохвицкий способен не был.

Отведя таким образом душу, чиновник сел за письменный стол и, глубоко вздохнув, обмакнул гусиное перо в чернильницу, на чистом листке бумаги красивой вязью вывел: «Извещение».

Василий Степанович, вернувшись домой, по давно

заведенной привычке сделал в записной книжке пометки: обозначил, что выполнено за день, набросал прожект работы на завтра. На отдельном листочке написал: «В канцелярии возможно мошенничество. Контроль». Завойко любил во всем точность и порядок.

ВУЛКАНЫ

По-братски, плечо в плечо, величаво стоят в тридцати верстах от Петропавловска убеленные сединами снега каменные исполины — Корякский и Авачинский вулканы. Оба действующие. Мирно, словно ведя непринужденную беседу, «покуривают» древние старики.