Кордон

— Императорский двор, — медленно произнес монарх, — хорошо помнит твоего отца. Николай Назарьевич был умным и отменным исполнителем царской воли. Полагаю, яблоко от яблони далеко не упало…

Муравьев степенно склонил голову. Император, как бы между прочим, напомнил, что с бумагами графа ознакомлен, однако заметной государственной выгоды от от-

мены крепостного права не увидел и отклонил предложение, ибо ввод земельной реформы считает мерой преждевременной.

Граф молчал.

— Ты убежден, что расчеты, приложенные к рапорту, верны?

Муравьев поднялся с кресла и, держа руки по швам, заявил:

— Абсолютно.

Царь удивленно вскинул брови:

— Вот как!

— Я полагаю, ваше величество, что в скором будущем в России появится настоятельная необходимость отменить крепостное право.

«Ах, ты либерал! Демократ!» — мысленно возмутился царь и небрежно махнул рукой: садись, мол! Он усилием воли подавил желание выгнать графа вон. Было для монарха в этом человеке что-то непривычное, резко отличающее от других, которые посещают его хоромы. «Не холуй, — отметил про себя царь. — Вызывающе смел, задир-чив и, кажется, умен. При дворе такой человек был бы нетерпим. Однако он вполне пригодится для другой цели…»

— Крепостное право, — повелительно сказал Николай, — было, есть и будет на Руси до тех пор, пока Мы не пожелаем его отменить. — Помолчав, уступчиво добавил — Возможно и упраздним, но не в скором будущем…

Граф промолчал, что и успокоило императора. Царь, словно забыв о чем говорили, повел разговор о других государственных делах, свободно переступая границы России.

— Европа меня не беспокоит, — убежденно сказал он. — Австрия и Пруссия — это наши форпосты, ограждающие Россию от вольнодумных идей Франции. Французы легкомысленны… — И царь сделал отступление.

Николай I был противником всяческих сантиментов, любую поэзию считал вольностью, поэтов не терпел. Правда, исключение составлял Жуковский, переводивший благонамереннейших немецких поэтов. На стихи придворного сочинителя, «ангела хранителя русской поэзии», как тогда называли Жуковского, духовный композитор Львов паписал для дворцовой капеллы гимн «Боже, царя храни». Прослушал император торжественное сочинение и, как знал Муравьев, прослезился, объявил его государственным гимном. Но Жуковский не Пушкин, а поэтому и от-

ношение монарха к ним было разное. Самодержец всея Руси Великой с большим подозрением относился ко всему печатному. Введя жесткую цензуру в своей стране, он ревниво следил, чтобы литературная «крамола» не проникла в Россию из Западной Европы.

В начале сороковых годов Николай узнал, что в Париже ставится пьеса «Екатерина II и ее фавориты». Он тут же написал французскому послу в России графу Палену гневное письмо, в котором потребовал, чтобы во Франции немедленно прекратили «гнусное представление», а пьесу конфисковали. В ином случае, пригрозил русский император, дипломатические отношения стран будут прерваны, посол выдворен из Санкт-Петербурга в двадцать четыре часа. Во Франции вняли такому заявлению монарха. Пьесу запретили ставить, все ее экземпляры конфисковали.

Чуть позже, в 1844 году, Николаю донесли, что в той же Франции, в ее столице, снова покушаются на авторитет династии Романовых — готовится к представлению новая крамольная пьеса «Павел I» со сценой убийства царя в Михайловском дворце. Как за родного отца не заступиться! И в этот раз из России последовал ультиматум: «Прекратите! Иначе…»

— И знаешь, граф, что я им заявил? — доверительно сказал царь. Сделав паузу, он угрожающе прогудел: — Если во Франции пьеса будет поставлена, я пошлю в Париж миллион зрителей в серых шинелях! — Николай хохотнул, вызвав у графа улыбку. — Пьесу, конечно, сняли. Каково?

— Мощь России чувствуют, — отозвался Муравьев, — Войны с нами страшатся.

— Сила, граф, вещь великая! — Монарх сжатыми кулачищами потряс в воздухе.

Об Англии Николай высказался завуалированно:

— Когда женщина правит государством (в этот момент он не мог не вспомнить свою бабушку), трудно уследить за эквилибристикой ее ума… В сорок четвертом, помнится, я побывал в Лондоне. Королева Виктория от этого визита была в восторге. Она выпустила медаль с моим профилем… Владычица морей, полагаю, тоже любит силу. Корабли кораблями, а чтоб на чужую землю ступить, неизбежно придется столкнуться с сухопутными войсками. Однако, согласись, граф, сильнее русского солдата нет воинов во всем мире.

Муравьев кивнул и тут же счел уместным вставить:

— Войско сухопутное — одна рука, а сухоптное и морское — две.

Царь скосил глаза на собеседника: «Лесть или дерзость? Уж не перечит ли ему граф?»

— После Петра Первого наш флот несказанно увеличился, — медленно проговорил он, непроизвольно оправдываясь. — Мы еще мальчишкой досконально изучили первый Морской устав. Как там в предисловии говорится? — И монарх восстановил в памяти изречение своего великого пращура — «Была убо Россия в древние оные времена довольно мужественна и храбра, но не довольно вооружена… И как политическая пословица сказ уст о государях, флота морского не имущих, что токмо одну руку имеют, а имеющие флот, обе», — Сделав передышку, Николай уверенно заявил — У нас обе руки крепкие, Европе портить с нами отношения никак не выгодно. Мы, русские, отпор врагам всегда давали достойный. Нам, русским…

Слово «русские» Муравьеву резало слух. О самодержце всея Руси Великой он знал все. Монарх в разговоре с кем-либо из соотечественников навязчиво подчеркивал свою бесспорную принадлежность к русской нации Нарочито отказываясь от роскошного гурманства, изысканных иностранных блюд, он заявлял, что для него нет ничего вкуснее истинно российской еды — пшенной каши с молоком или маслом, супа из протертой картошки, любил простоквашу и хлебный квас. Но не случайно же Николай женился на прусской принцессе. Ночная кукушка влияла на политику и экономику России, на внешнее и внутреннее положение державы Не без советов и увещеваний императрицы на высшие государственные посты назначались иностранцы, главным образом немцы.

Муравьев, слушая «исконно русского» императора, мысленно перебирал фамилии тех, на кого опирался престол Николая Романова. Граф Карл Вильгельмович Нессельроде ведал государственной политикой. Граф Егор Францевич Канкрин — финансами. Царь, отклонив предложение графа Голицына ввести в стране адвокатуру, учредил в России жандармерию на немецкий манер и на пост шефа жандармов назначил своего фаворита деспотичного Бенкендорфа. Министром императорского дворца и уделов был заносчивый и честолюбивый граф Адлер-берг, главным управляющим путей сообщения — круп-

ный казнокрад граф Клейнмихель. Муравьеву было известно, что и бабушка царя, Екатерина II (до замужества немецкая принцесса София Фредерика Августа Ангальт Цербстская), благосклонно относилась к близким ей по крови и духу иностранцам.

Николай Николаевич был убежден, что русские люди не менее талантливы, чем немцы, французы или англичане. Но ведь не вина, а беда народа, когда население России сплошь и рядом неграмотно, когда сам царь и его свита всячески ущемляют и принижают своих соотечественников и обольщаются иностранцами. Немцы в России заняли руководящие посты. Светское общество, пренебрежительно относясь к родному языку, гоняясь за неустойчивой и капризной европейской модой, раболепствуя перед чужеземцами, чванливо отказываясь от устоявшихся русских обычаев, выглядело, по мнению Муравьева, смешно и жалко. Однако Николай Николаевич видел и понимал другую Россию, Россию умную, гордую, трудолюбивую, ценящую и поддерживающую национальное достоинство. По его глубокому убеждению, только великий талантливый народ смог выдвинуть из своей среды таких гениев как Ломоносов, Суворов, Пушкин…

«Так зачем же царь, — думал Муравьев, — притворяется русским, когда во всем предпочтенье отдает иностранцам, а порядки в России неуклюже пытается перестроить на чужеземный лад?» Однако монарх, в понятии графа, не видел или не хотел видеть быстрого производственного прогресса на Западе, торопливого перевооружения Европы, и перенимал только то, чего, может, не следовало перенимать русским — чопорные манеры поведения в свете, вычурную одежду, навязывал чужую речь, внешнюю напыщенность и парадность войск.