Азиаты

Недели две Волынский занимался отправкой генерал-майора Матюшкина. Но вот парусники вышли в море и губернатор вспомнил об иконе. Пригласил вновь Божидара, усадил за стол, дал выпить хмельного, сказал сердито:

— Об иконе забудь. Была она — и не стало. В монастырь ты за ней не ходил, у настоятеля не брал и мне её не приносил.

— Да ведь настоятель-то на меня укажет, пожалуется архирею или ещё кому повыше. В приказ потащат, бить будут. — Слуга в страхе перекрестился и руки у него задрожали.

— Будут бить батогами, даже могут на дыбу поднять, но ты холоп крепкий — вынесешь всё. А если не вынесешь — проболтаешься, то я тебя собственными руками задушу. Вот этими руками. — Губернатор схватил слугу за горло и легонько сдавил. — Заучи одно лишь слово «не брал», и талдычь его, если даже помутится твой разум. Понял?

— Понял, ваше превосходительство…

Настоятель монастыря ждал с месяц, но вот закралась в его душу тревога: «А вдруг не вернёт Артемий Петрович икону — что-то долго дорисовывает её?» Отправился на губернаторское подворье, добился приёма, напомнил об иконе. Волынский глаза удивлённо вытаращил:

— Вернули тебе икону, как смеешь меня тревожить, лиходей ты этакий!

— В первый раз вернули, а во второй раз нет.

— Не помню, чтобы во второй раз брали. Кто брал-то?

— Так он же, ваш преподобный слуга Божидар.

Позвали слугу, тот наотрез отказался, да ещё и настоятеля высмеял за его беспамятство: отдал кому— то другому, а пришёл к губернатору.

Настоятель перепугался, стал грозить судом. Волынский только усмехнулся, вызвал гайдуков и велел настоятеля и Божидара заточить в каталажку. Началось следствие. Волынский исподволь интересовался, как идёт следствие, и занимался своими делами. В один из дней вызвал к себе Нефёда Кудрявцева — управителя калмыцкими делами. Сказал с весёлой ноткой в голосе:

— Лето настало, благодать. Сады цветут, пчёлки жужжат. Не проехать ли нам, Нефёд, по калмыцкой степи да посмотреть, как живёт наш старый хан Аюка? Не пора ли его на покой отправить и другого посадить. Стар уж больно. Пользы от него нет, а вреда много. Ну-да ладно, путь неблизок, дорогой обо всём поговорим…

Волынский с Кудрявцевым выехали в сопровождении четырёхсот казаков. Губернатор в коляске, личная охрана по обеим сторонам. Сам Нефёд тоже сбоку на коне. Свора борзых собак с гайдуками — впереди.

— Думается мне, ваше превосходительство, — начал разговор Кудрявцев, но увидев злые глаза губернатора, отскочил от коляски, словно языком лизнул раскалённое железо.

— Как смеешь, поручик! — вскричал Волынский. — Или тебе не известно, что по чину я полковник, а по императорской табели генерал-адъютант?!

— Прошу прошения, господин генерал-адъютант.

— Ну то-то же… Говори, я слушаю.

— Думается мне, господин генерал-адъютант, пока ещё Аюка-хан не разобрался — кого из детей или внуков на калмыцкий трон посадить, — надо сыскать на это почётное место подходящего нам калмыка. Такого, чтобы во всём нам подчинялся.

— Есть ли у тебя таковой на примете?

— Есть, господин генерал-адъютант. Это племянник хана Аюки Дарджи Назаров. Ласковый и исполнительный, как пёс. Иной раз только в зубы ему посмотришь, а он уже знает, чего от него хотят. При его преданности мы могли бы управлять калмыками, как своими холопами. — Кудрявцев тихо засмеялся, словно предвкушая в недалёком будущем полное счастье.

Волынский слышал, сколь неоднородно калмыцкое племя. В прошлые годы, когда казаков поднимал Разин, много калмыков пошло за ним. Не все подчинились царскому указу, не стали воевать против восставших. Позже, когда в 1705 году астраханские староверы на Петра поднялись, калмыки опять же разобщились. Аюка на «ста вожжах» их держал, чтобы служили царю русскому, но тщетно. А. что может сделать с этим своенравным племенем какой-то племянник хана? Растерзают его сыновья Аюки — и только. Волынский, поразмыслив о престолонаследниках на калмыцкий трон, высказал Кудрявцеву всё, что о них думал. Поручик не согласился:

— Ну что вы, господин генерал-адъютант, только Дарджи Назаров и может помирить всех наследников — никому из них не обидно будет. А то ведь каждый себя ханом видит.

К концу дня завиднелся калмыцкий улус. Солнце скрылось за горизонтом, озарив ковыльную степь и множество юрт с пасущимися вокруг них лошадями. Десятка два калмыцких отроков на конях выскочили навстречу губернаторскому отряду, в мгновенье ока сообразили, кто это едет и откуда, и, повернув коней, помчались назад. Вскоре оттуда выехали другие калмыки в нарядных ярких одеждах. И кони под ними были отнюдь не калмыцкие, а серые и карие аргамаки кабардинской породы. В лёгком бархатном халате синего цвета, в такой же шапке, опушённой мехом, и белых сапожках предстал перед Волынским младший сын хана Церен-Дондук. Соскочив с коня, он жестом заставил покинуть сёдла свою свиту, и все расшаркались в низком поклоне. Церен-Дондук начал длинно высказывать свои верноподданнические чувства российскому императору и его астраханскому наместнику, а в это время, горбясь, спешил от белой юрты к губернатору сам Аюка-хан. Борзые было бросились на него с отчаянным лаем, но псари окриками остановили их. Старый хан был в простой одежде — видно не ожидал приезда высокого гостя, и, кланяясь губернатору, произнёс тысячу извинений за свой нищенский вид. Волынский, не слушая, в чём состоят его извинения, с грубым озорством спросил:

— Скрипят ещё твои старые кости? А я — то, как увидел вместо тебя твоего младшего сына, грешным делом подумал: уж не отдал ли Богу душу хан Аюка?

— Жив пока, слава Богу. Проживу ещё лет двадцать-тридцать, если оберегать меня будете, — серьёзно пообещал Аюка, отчего Волынский, удивлённо выпятил нижнюю губу и задал вопрос:

— От кого оберегать-то?

— Сыновей, внуков, племянников много развелось; каждый ждёт не дождётся, когда я умру. Не столкнули бы раньше времени в могилу.

— Не бойся, хан, сыновьям и внукам мы твой трон не отдадим, — пообещал Волынский, направляясь к белой юрте и увлекая за собой Аюку, Кудрявцева и Церен-Дондука, который от слов губернатора побледнел и нахмурился.

Гости сели на ковёр, Аюка-хан устроился в кресле. Ханские слуги засуетились на дворе, готовя для губернатора угощение. А пока подали кумыс в деревянных чашах. Волынский отхлебнул из чаши и остановил взгляд на Люке.

Ну, так рассказывай, хан, как живёшь. О твоих старческих горестях и заботах я уже слышал. Хотелось бы послушать, как настроен твой парод. Говорят, калмыцкая конница хорошо саблями поиграла на Терекс — государь весьма доволен. Но довольны ли калмыки государем и мной — его наместником?

— Слава Богу, господин губернатор.

— Называй меня генерал-адъютантом, разве ты не видишь, что я при воинском мундире?! — перебил старика Волынский.

— Ай, господин генерал-адъютант, вижу плохо, слепота одолевает. Но, слава Аллаху, я всем доволен. О своём народе что могу сказать? Народ никогда не бывает довольным. Людей посылаю на соляные озёра — люди не довольны. К народу моему помещики из Нижнего, из Казани и Воронежа за красными коровами едут, скупают скот, — народ не доволен. Калмыков, разорившихся на астраханском базаре, по тринадцать рублей за штуку русские помещики покупают — всё равно калмыки не довольны.

— Да вот и я говорю: ослабла сила Акжи-хана в глазах своего народа. — Волынский поставил на ковёр чащу. — Ты не только не можешь свой народ защитить, но и меня перестал жаловать. Вот Нефёд Кудрявцев только что жаловался мне, что более половины твоих улусов не внесли подати за минувший год. Приезд мой, как ты понимаешь, не ради того, что я по тебе соскучился. Нужда меня пригнала к тебе, Аюка-хан. В нынешний месяц его императорское величество снова четыре полка на Каспий послали — кормить их надо, а нечем. Завтра же поезжай в свои улусы и займись налогами…

Гостям подали бараньи головы в жестяном тазу. Волынский с отвращением уставился на огромный бараний глаз, выковырял его из головы, затем приступил к трапезе. Ночевали высокие гости в юрте хана. Казаки раскинули палатки, утром, губернаторский отряд, распрощавшись с Аюкой, направился к туркменам…