Азиаты

Валентин Рыбин

Азиаты

(исторический роман)

Часть первая

К берегам Персиды

I

Напуганные слухами о приближении Петра Великого, миряне, неизменно со старостой и священником во главе, неся иконы, под колокольный звон, спешили к пристаням. Крестились, падали на колени, подобострастно распевали во здравие государя императора. Во всех городах Поволжья салютовали пушки и взлетали в небо разноцветные огни фейерверков. Русская армада из 442 судов, стройно идущих по Волге, несла на своих парусах отзвуки долгих торжеств по случаю заключения Ништадского мира и празднования дня рождения Петра. Дождалась наконец-то дикая провинция прибытия самого царя! Празднуй народ азиатский! Славьте татары, башкиры, калмыки и прочие люди Поволжья трудную победу над шведами, восхваляйте могучий гений императора российского! Гремели пушки, заглушаемые раскатами небесного грома. Искорками в небе терялись огни фейерверков, когда вспыхивали молнии.

Приближённые царя привычно кричали «виват». Но сам царь Пётр в накидке поверх походного мундира и треуголке, стоя на палубе своей боевой галеры в окружении генералов, не слишком радовался веселью приволжских городов и деревень. Торжества ушли из его сознания тотчас, как только флот, загруженный гвардейскими полками, покинул Нижний Новгород. Царь был занят мыслями о начавшемся боевом походе. Настраиваясь на военный лад, он гнал от себя всё, что выглядело праздно. И даже казанского воеводу ругнул матерком за то, что тот на проводах, несмотря на разыгравшуюся грозу, велел проводить царя пушечным салютом. Пушек вовсе не было слышно. Только по расплывающимся дымкам у жерл орудий можно было определить, что они палят. Когда императорский «Орёл» вышел на фарватер и двинулся впереди российского флота, Пётр поморщился: «Поистине, заставь дурака богу молиться — он себе лоб расшибёт!» Нет — ни псалмы, ни колокольный звон, ни пушечные залпы прельщали государя. Иное дело татарские и башкирские мурзы, кои съезжались к пристаням, кланялись в пояс, приложа руку к сердцу, предлагали свои услуги. Тут же и конники появлялись, в разноцветных халатах, в меховых шапках, на поджарых скакунах. Едва флот отошёл от Казани, азиаты двинулись восточным берегом Волги, догоняя и опережая парусники. На подходе к Саратову вестовой с марс-реи «Орла» увидел близ жёлтых гор большое скопление всадников. Царь и его приближённые припали к подзорным трубам, догадались разом: «Калмыки!» Намерения у сынов степей вроде бы добрые: бунчуки расправлены над головами, шатры походные стоят вдоль берега. Но выказывая радушие государю русскому, не переусердствовал бы калмыцкий хан Аюка перед Петром Великим: не бросил бы своих полудиких степняков из ревности на башкир, подходящих к Саратову! Царь велел генерал-адмиралу Апраксину выслать несколько скампавей с матросами, дабы предостеречь калмыков от излишней прыти. Лёгкие галеры понеслись вперёд к пристани, и вскоре огромная масса конных кочевников, повинуясь окрикам своих нойонов, выстроилась полукружьем, в несколько рядов, для встречи российского императора. Вновь с крепостных стен салютовали пушки, звенели колокола и сверкал иконами крёстный ход, спускаясь от соборной церкви к реке. Тем временем царская галера мягко приткнулась к причалу. Пётр со свитой ступил на деревянный помост, и к ногам его, оттесняя воеводу, поползли именитые люди. Воевода представил царю Аюку-хана. Согбенный старик в бархатной одежде, ростом поменьше Петра, облобызал царскую руку. Пётр жестом указал, чтобы подали подарок. Приняв его из рук полковника Матюшкина, поднёс калмыцкому хану:

— Дарю тебе, мудрый калмык, за все твои доблести перед Россией эту золотую саблю. Не сомневаюсь, что и наперёд будешь служить со своим народом государству русскому, не щадя живота своего. Много ли войска собрал в поход на Персиду?

Десять тысяч калмыков в седле, да туркмен две тысячи, не меньше. Будет приказ, государь, соберём и побольше.

— Туркмены откуда взялись? — Царь обвёл цепким взглядом сидящих на конях степняков и увидел косматые бараньи папахи.

— Туркмены давно на Куме селятся, великий государь. Раньше были моими данниками, теперь отпустил я их… Нынче они сами по себе, свободные люди, но просятся в подданство России. Туркменский хан Берек здесь со своими джигитами. Уж больно желает он упасть к ногам великого государя с челобитной…

— Выберу время — приму. А пока веди в свой шатёр. Напои мою царицу кобыльим молоком!

У Акжи дух перехватило от столь высокой почести. Волчком крутнулся старый хан, руки растопырил, гоня остолбеневших нойонов и зайсангов, чтобы бежали к восьмикрылой белой кибитке да встречали там государя императора. Сам же на полусогнутых ногах, беспрестанно кланяясь и заглядывая в глаза то царю, го государыне Екатерине, медленно повёл за собой царскую свиту. Граф Пётр Андреевич Толстой выговорил с ядовитой усмешкой:

— Скользок Аюка-хан, яко угорь. Он ещё за Бекочича не расплатился, а ты, государь, вместо того, чтобы наказать наглеца, щедр к нему. Не верю я ему. Да и вашему величеству известно от разных лиц о предательстве Аюки. То ли из спеси и мести к какой-нибудь губернской особе, пытавшейся принизить его достоинство, то ли из личных выгод.

Царь бросил недовольный взгляд на тайного советника:

— Спрячь язык — не к месту сей разговор и не ко времени. Радоваться надо — манифест всю степь поднял на ноги. Всяк держит на уме, как бы сокрушить разбойников Дауда, а самого схватить и отдать тайной канцелярии, а ты… — царь, не глядя более на Толстого, устремил взор вперёд, где в две длинные шпалеры выстраивались казаки, оттесняя калмыков. По длинному живому коридору прошла государева свита до самой белой юрты. У входа государя с императрицей встречали родственники хана и четвёртая, молодая жена Аюки по имени Дарма-Бала, в бордовом бархатном платье, опушённом по вороту и рукавам собольим мехом. Диковатые зрачки ханши испуганно метались, разглядывая русского царя-гиганта в чёрном камзоле и треуголке. Ещё один шаг императора, и калмыцкая ханша, не выдержав напряжения, отступила бы и скрылась в юрте вместе с караваем и солью, которые она держала на вытянутых руках. Но Пётр вовремя взял у неё хлеб-соль, передал Толстому, а ханшу чмокнул в щёку, чем привёл в восторг калмыцкую знать.

В роскошно убранной коврами и мехами кибитке поставили стол и кресла, однако Пётр решительно отказался от привычных ему удобств.

— Унесите всё это. — Царь лукаво подмигнул Екатерине: — Стоило ли, Катя, плыть за тысячу вёрст, чтобы и тут утопать в гамбургских креслах! Посидим на коврах азиатских…

Мебель мгновенно исчезла. На коврах появились небольшие бархатные подушки и скатерть со всевозможными яствами и фруктами. Аюка-хан поставил перед царём чашу с кумысом и чашки поменьше, китайского изготовления. Екатерина, разглядывая убранство ханской кибитки и посуду, заметила с удивлением:

— Я-то думала у них кошмы грязные, а тут и Европа, и Китай, и ковры туркменские и персидские. Одно лишь слово — азиаты, а повадки княжеские.

— На-ка выпей, государыня, молока кобыльего. Это как раз то, что делает сама Азия. — Пётр, прежде чем подать чашу с кумысом жене, попробовал его на вкус. Аюку-хана спросил: — По-русски хорошо можешь балакать или толмача позвать?

— Обойдусь, государь…

— Тогда изволь задать тебе несколько вопросов. Прежде всего, хочу знать, отчего калмыки свой шерт[1] завсегда нарушают? За двадцать лет моего царствования ты, Аюка, раза четыре божился верой и правдой служить России, и все клятвы нарушил.

1

Шерт — клятва.