Страница 64 из 79
— Что ж, приходится признать этот день действительно потерянным. Думаю, нам не о чем больше разговаривать.
Он помедлил еще секунду, словно давал последнюю возможность остановить себя, потом пошел к дверям. Остальные офицеры, грохоча сапогами и стульями, потянулись за ним. Полковник Гаррисон, проходя мимо Лилберна, поймал его взгляд и то ли печально, то ли осуждающе покачал головой. Последним, пряча пистолет, вышел Хью Питерс. После убийства полковника Рейнборо группой кавалеров у видных военных вошло в привычку не расставаться с оружием ни на минуту.
Окна быстро темнели. Пошел мелкий беззвучный дождь. Хозяин гостиницы с зажженным канделябром в руке заглянул в столовую, забегал испуганным взглядом по лицам, пытаясь понять, что произошло.
— Да, почтеннейший, мы уже закончили, — сказал Лилберн. — Если на кухне осталось что-нибудь съестное, самое время прислать нам сюда. И прикажите готовить лошадей. Мы уезжаем в Лондон.
— Но, сэр, на ночь глядя?
— Неужели вы думаете, что трое столь бравых джентльменов испугаются ночной прогулки?
Хозяин поклонился и исчез, оставив канделябр на краю стола. Уайльдман протянул ладони к огонькам свечей, потом зябко потер их и сказал, глядя перед собой:
— Что вы наделали, Джон-свободный. Что за страсть у вас — биться головой о самое прочное место стены.
— Вы считаете, что можно было уступить?
— Мистер Уайльдман ничего не считает. Он просто, по молодости лет, больше любит оказываться среди победителей, чем среди побежденных.
— Вы бы дали хоть день в неделю отдых своему зубоскальству, Ричард. Или вы и правда не понимаете, что на карту поставлена судьба всего нашего дела?
— К счастью или к несчастью, дело наше слишком велико, чтобы его можно было поставить на одну какую-то карту и проиграть. Наши жизни — да. Тут я с вами вполне согласен.
— А потому, — подхватил Лилберн, — давайте держаться простой солдатской мудрости. Той самой, что в песне: «Кустам сам бог велел дрожать, а мы должны свой путь держать…»
— «…свой путь держать», — повторил Овертон.
— Свой путь держать, — вздохнул Уайльдман. Ужин был накрыт тут же, на краю большого стола, и они уже приступили к еде, когда дверь столовой распахнулась и на пороге появился полковник Гаррисон, от берета до сапог покрытый сверкающей уличной моросью.
— Ба, полковник! Не извлечете ли вы сейчас из-под плаща приказ о нашем аресте? Стража, я полагаю, оставлена мокнуть на улице?
— Многие требовали поступить с вами именно так, мистер Лилберн. Но мне удалось отговорить их.
— В таком случае, мы вам искренне рады. Стаканчик эля?
— Не откажусь.
Гаррисон опустился на свободный стул, поерзал на неудобном сиденье, отхлебнул из протянутого стакана.
— Как же вы их отговорили?
— Пришлось немного освежить их память. Изгнание предателей из парламента и суд над королем — не к тому ли самому призывали нас Джон-свободный и его друзья еще год назад, спросил я. Быть может, если бы мы послушались вас уже тогда, второй войны удалось бы избежать.
— Жаль, что вы не сказали этого раньше, во время совещания. Впрочем, в вашем личном расположении к нам мы не сомневались.
— Я говорю сейчас не от себя. Меня послал генерал-комиссар.
Лилберн оглянулся на друзей и увидел, как глаза их загорелись надеждой. Уайльдман сглотнул слюну и отодвинул тарелку. Овертон свел вместе треугольники бровей.
— Я признаю, что ваши опасения справедливы, — продолжал Гаррисон. — Признаю, что для недоверия к нам у вас есть основания. Но признайте и вы, что в аргументах генерал-комиссара тоже есть свой резон. Все сейчас висит на волоске. Если мы не найдем возможности поверить друг другу, если не соединим силы, наша песенка спета. Неужели армия Нового образца кажется вам большей угрозой для дела свободы, чем Стюарты и пресвитериане, вместе взятые?
Лилберн почти физически ощущал взгляды Уайльдмана и Овертона, сверлившие ему виски. Гаррисон, перегнувшись вперед и выложив на стол крепкие открытые ладони, продолжал говорить с той сдержанной, напряженной страстью, какую опытные проповедники обычно приберегают для подъема к кульминационной точке проповеди.
— Нам ли сейчас давать волю подозрительности? Нам ли не верить друг другу? Солдатам, бившимся бок о бок за правое дело? Вы подозреваете совет офицеров в неискренности? Пусть так. Но мне, лично мне вы можете поверить? Я не берусь поручиться за остальных, но за себя обещаю: я сделаю все от меня зависящее, чтобы «Народное соглашение» было принято, обнародовано и объявлено основным законом государства.
— Если бы созвать специальный комитет для доработки текста… — не очень уверенно начал Лилберн. — Скажем, по четыре человека от нас, от армии, от индепендентов. Даже от пресвитериан.
— Они конечно не согласятся, но для порядка можно позвать и их.
— Такой комитет мог бы обсудить все спорные частности и решить их большинством голосов. Думаю, мы… мы были бы готовы подчиниться его решениям.
Овертон в знак согласия наклонил голову, Уайльдман же смог только испустить счастливый вздох. Ладони Гаррисона медленно поползли назад, словно им удалось заполучить нечто ценное и хрупкое, что нужно на всякий случай осторожно перенести в безопасное место.
— Прекрасная идея, мистер Лилберн. Превосходная. Такой комитет можно созвать хоть завтра. А почему бы и нет? Вы уже здесь, офицеров мы выделим в любой момент, за индепендентами пошлем в Лондон сегодня же. Я уверен, что генерал-комиссар с готовностью примет этот план.
И только теперь, видя выражение радостного облегчения на лицах друзей, Лилберн смог по-настоящему понять, каких мучительных усилий стоило им напряжение предыдущих часов, как жаждали они в глубине души примирения с армией и как трудно им было не показать этого, остаться верными ему, не бросить в борьбе. На мгновение он испытал прилив гордости и благодарности к ним, переплетенной с щемящим чувством собственного одиночества, но тут же почувствовал, что воодушевление окружающих захватило его, растворило горечь и снова возродило смутную надежду на близкий берег, победу, конец пути.
Когда хозяин гостиницы зашел в столовую и объявил, что лошади готовы, полковник Гаррисон поднялся ему навстречу и торжественным взмахом вложил в руку несколько шиллингов:
— Возьмите за труды, почтеннейший, и прикажите расседлать. Джентльмены остаются. У них оказалось в Виндзоре гораздо больше дел, чем они ожидали.
— И пришлите еще кувшин! — крикнул Уайльдман. — Да чего-нибудь покрепче. Не знаю, как остальным, а мне просто необходимо унять сердцебиение.
«Город полон страха перед армией. В общинах было предложено срочно приступить к обсуждению армейской ремонстрации, но большинством в 90 голосов предложение отклонили. Тогда генерал Ферфакс с армией вступил в Лондон и расквартировался в Уайтхолле, Сент-Джеймсе и других свободных зданиях».
Уайтлок. «Мемуары»
«Говорят, что мы погибли, если возбудим неудовольствие армии. Она вся сложит свое оружие, как это заявил нам один из ее вождей, и не будет более нам служить. Что же тогда станет с нами?
Если бы это случилось, то, признаюсь, я не стал бы дорожить покровительством столь непостоянных, мятежных и неразумных слуг. Лучше достойно погибнуть, чем лишиться всякого значения и плестись, вопреки голосу совести, на поводу у этих людей».
Из речи, произнесенной Принном в палате общин
«Обсуждение уступок, сделанных королем на переговорах, затянулось до глубокой ночи, и в конце концов большинством голосов они были признаны достаточным основанием для возвращения под власть короны. Полковник Хатчинсон, бывший тогда членом палаты общин, обратился к тем пресвитерианам, которых он уважал, пытаясь доказать им, что, если разбитого и плененного короля восстановить сейчас на троне, это окажется несовместимым со свободой народа; это будет означать, что за всю пролитую кровь и перенесенные страдания народ получит в награду лишь более тяжелые и прочные цепи. И в тысячу раз лучше было бы вообще не лезть в драку, чем вот так, после победы, предать правое дело. Те признавались ему, что уступки короля, конечно, не дают достаточных гарантий, но ввиду возрастающей мощи и наглости армии следует согласиться и на них. Однако полковник Хатчинсон, неудовлетворенный их ответами, присоединился к тем, кто по мере сил решил противодействовать принятому решению».