Страница 63 из 79
Лилберн. «Основные законные вольности»
28 ноября, 1648
Виндзор, графство Беркшир
Видимо, малая столовая была гордостью хозяина гостиницы. Полированный стол, массивные ножки, покрытые виноградной резьбой, старинные стулья тюдоровских времен, с треугольными сиденьями, даже гнутые арки, поддерживавшие балки потолка, — все источало легкий запах воска и лака, сверкало чистотой. Вечерний свет, падая в три окна и отражаясь от пустой блестящей поверхности стола, слепил Лилберну глаза, превращал фигуры сидевших перед ним офицеров в неразличимые силуэты. Он даже не всегда с точностью мог сказать, кто из них говорит. Только голос полковника Гаррисона он уже узнавал безошибочно. Впрочем, генерал-комиссар Айртон почти никому не давал вставить слова.
— Поверьте, — говорил он, — армия весьма ценит поддержку, оказанную ей вашей партией в тяжелые месяцы этого лета. Генерал Кромвель писал мне, что он испытал огромное облегчение и был тронут до глубины души, получив ваше письмо. Тем более странной и несправедливой кажется нам ваша нынешняя враждебность к нам.
Лилберн хотел ответить, но сидевший справа от него Уайльдман быстро подался вперед и сказал:
— Если б отношение наше к армии можно было назвать враждебным, вряд ли бы мы тратили столько времени на совещания с вашими друзьями в Лондоне, вряд ли бы примчались сюда.
Он так же, как и Айртон, старался говорить подчеркнуто ровным, сдержанным тоном, но, может быть, именно оттого, что на поддержание этого тона обеими сторонами тратилось столько сил, напряженность в столовой зале только сгущалась. Конференция между ведущими левеллерами и Главным советом армии шла уже третий час. Возможно, если бы кто-нибудь раскричался, вскочил, стукнул стулом об пол, это как-то разрядило бы атмосферу, убрало каменно-вежливые гримасы с лиц.
— Смотрите, как во многом мы уже сошлись, — снова заговорил Айртон. — И вы и мы считаем, что король заслуживает суда и наказания. Что верховная власть в государстве должна перейти в руки выборного собрания. Что нынешняя система выборов в парламент нуждается в пересмотре и уравнении. Что закон должен судить невзирая на лица и титулы. Что занимать место на скамьях парламента и одновременно находиться на государственной службе недопустимо. Мы даже пошли вам навстречу и согласились предоставить избирательные права всем, кто платит налог и не работает за жалованье, получаемое от частных лиц. Вы, в свою очередь, многократно подчеркивали, что не покушаетесь на принцип частной собственности. Что же еще нас разделяет?
— Свобода совести. Мы стоим за более широкую веротерпимость, вы же упрямо протаскиваете идею преследования за некоторые виды религиозных убеждений.
— Нынешний парламент этим летом провел закон, карающий смертной казнью и пожизненным заключением за отклонения от пресвитерианской догмы. Вот это я могу назвать религиозным преследованием, с которым надо бороться, не жалея крови. Мы же всего-навсего хотим запретить публичное исповедование двух христианских культов. Заметьте, католичество и англиканство не просто религиозные убеждения. Католики признают своим верховным владыкой папу, англикане — короля. Это неизбежно приведет их к политической оппозиции, соберет вокруг них всех врагов будущей республики.
— Для меня, например, что католические попы, что наши прелаты — одна шайка. — Лилберн узнал голос полковника Гаррисона. — Но должен сознаться, в данном вопросе я склоняюсь на сторону джентльменов левеллеров. Религиозные преследования такая коварная штука. Стоит приоткрыть им хоть маленькую щелку, и, глядишь, через какое-то время они уже растеклись, как змеиный яд в крови.
— Хорошо, — кивнул Айртон. — Этот пункт можно будет пересмотреть и согласовать отдельно. Что еще?
— Насколько я понял, вы собираетесь оставить за палатой общин право судить и наказывать людей не только на основании изданных законов, но и по собственному ее благоусмотрению.
— Да. Палата должна обладать не только высшей законодательной властью, но и являться верховным судом страны. Закон не может предусмотреть все случаи и варианты преступлений против государства.
— И вы не считаете, что тем самым перед палатой распахиваются безграничные возможности к тирании, деспотизму и произволу?
— Вижу, вся ваша забота, мистер Лилберн, направлена к одному: как бы оградить свободного английского гражданина, этого доброго, разумного, честного и справедливого страдальца, от произвола хищной и злобной верховной власти, защитить управляемого от управляющих. И ради достижения этой цели вы готовы спеленать власть по рукам и ногам так, чтобы она и пальцем не смела тронуть гражданина. Я же считаю своим долгом думать и о том, как оградить власть и в лице ее все государство от произвола, капризов и злокозненности отдельного гражданина.
— Не потому ли, — усмехнулся Овертон, — так разнятся наши заботы, что в будущем государстве мы отводим себе место управляемых, а вы — управляющих?
Айртон резко обернулся к нему. Свет упал на сверкнувшие белки глаз, на узкую каштановую бородку, пересекавшую полный подбородок сверху вниз, на приоткрывшийся рот. Потом лицо снова застыло, спасительно-разряжающие слова так и не вылетели из груди. Генерал-комиссар не мог себе позволить терять самообладание по таким пустякам.
Сидевший у окна проповедник Хью Питерс, не досмотрев, чем кончится стычка двух возниц на улице, обернулся к собравшимся и сказал:
— Боюсь, причина наших расхождений и проще, и сложнее. Даже если мы согласимся на полную веротерпимость и на скованный по рукам и ногам парламент, это не подвинет дело вперед. Ибо суть в том, что джентльмены испытывают глубочайшее недоверие ко всему, что мы говорим, пишем, делаем или замышляем.
— В нынешнем положении мы никому не можем верить на слово. — Лилберн упрямо наклонил голову и провел в воздухе пальцем, словно подводя черту под сказанным. — Нам необходимы гарантии.
— Какие же гарантии удовлетворили бы вас?
— Принятие Главным советом армии «Народного соглашения».
— Но мы фактически уже приняли его. В «Ремонстрации армии», представленной парламенту неделю назад, вы найдете почти те же требования, что и у вас. Некоторые — слово в слово.
— Мы настаиваем на публичном объявлении «Народного соглашения» высшим законом страны, конституционной основой.
— Мистер Лилберн, ну посудите сами, — Айртон выпростал руку из кружевного манжета, устало провел ею по глазам. — Если б мы действительно были такими беспринципными лицемерами, какими вы часто рисуете нас в своих писаниях, разве мы колебались бы сегодня, сейчас? Чего нам стоит принять на словах все, чего вы требуете, заполучить вашу поддержку, а когда власть окажется в наших руках, объявить все уступки недействительными?
— Не знаю почему, но, похоже, на этот раз такой путь вас не устраивает.
— Не знаете почему? Да потому только, что мы принимаем «Народное соглашение» всерьез, сознаем всю его важность и не хотим портить дела, публикуя столь ответственный документ в недоработанном виде. На доработку же его у нас просто нет времени. Быть может, уже день, потерянный нами сегодня, окажется роковым. Если парламент сумеет договориться с королем, мы окажемся в глазах всего английского народа единственными нарушителями мира и порядка. И тогда мы погибли. Вы и мы — вместе. Неужели вы этого не понимаете?
— Что касается нашей личной судьбы, генерал, то она решена уже давно. Мы погибнем раньше, чем дадим погубить нашу свободу.
— Короче, без громких слов: что ваша партия намерена предпринять, если мы завтра двинемся на Лондон?
Лилберн откинулся на неудобную спинку, скрестил руки на груди и произнес, глядя прямо в то место черного силуэта, где должны были помещаться глаза генерал-комиссара:
— Мы крови своей не пожалеем для того, чтобы предотвратить узурпацию власти кем бы то ни было.
Тишина сгустилась, переплелась с сумеречным вечерним светом, нависла над головами и вдруг лопнула, разорванная коротким деревянным взвизгом, — Айртон резко отодвинулся вместе со стулом и встал.