Страница 28 из 79
— Не хочешь ли ты сказать, что в городе живут одни олухи, которые про эту дыру ничего не знают?
— Мало того что знают — они ее так любят, что приспособили для самой крупной из своих батарей. Пушки скрыты за насыпью в глубине, вашей милости их не видать. Но те, которые въедут наверх, непременно увидят их, прежде чем отправиться на тот свет.
— Значит?..
— И еще отсюда не видать, что на земле лежит цепь. Одним концом заделана в стену, другой накинут на ворот. Ворот поворачивается, и цепь в последний момент натягивается как раз на уровне лошадиных шей. Гости поневоле останавливаются и получают порцию картечи в живот.
— Чума тебе в печень! Ты расписываешь все эти трюки с таким самодовольством, точно сам их придумал.
— Нет, сэр, куда мне. Но не доводилось ли вам замечать странную вещь: если из-под человека внезапно выбить одну из двух ног, он никогда не успевает перенести свою тяжесть на другую, а тут же валится на землю. Хотя вообще-то на одной ноге может простоять довольно долго. Вот, полюбуйтесь.
Сексби попытался продемонстрировать, сколько можно простоять на одной ноге, но потерявший терпение Кромвель трахнул его по спине так, что тот едва удержался.
— Кончишь ты свои притчи или нет!
— Уже, уже кончаю. И батарея, и цепь — не слишком ли много всего, подумал я. Не две ли это ноги, на которых желает стоять противник? А если внезапно убрать цепь, не потеряют ли равновесие те, что стоят у пушек? Так что, если ваша милость не пожалеет бочонка пороха, я мог бы с тремя приятелями отнести его по той уютной расщелине почти к самому пролому.
Кромвель несколько секунд сверлил его прищуренным взглядом, потом расхохотался и с торжеством обернулся к сыну. Тот с сомнением улыбнулся, потом развел руками и полез в карман за кошельком. Лицо Сексби оставалось невозмутимым.
— Если вы решили меня наградить, сэр, — сказал он, отводя руку Оливера-младшего, — то не сочтите за труд отложить это доброе дело на часок-другой. Судя по тому, как заливается их милость, ваш батюшка, мне придется лезть обратно в лощину. А тамошние колючки могут выдрать из кармана любую сумму вместе с куском штанов.
Кромвель, призывно подняв подзорную трубу, повернулся лицом к биваку. Командиры эскадронов, захватив с собой барабанщиков и трубачей, с разных сторон двинулись к нему на вершину холма. Но еще раньше подоспели вернувшиеся парламентеры.
Кромвель слушал их рассеянно — похоже, ответ был известен ему заранее. Мэр и городской совет объявили, что в распре между королем и парламентом они не участвуют, поэтому не откроют ворота незваным пришельцам, на чьей бы стороне они себя ни объявляли. Однако, судя по всему, кавалеров в городе полно, а в порту есть суда под королевским флагом.
Когда командиры столпились вокруг Кромвеля, Сексби, сопровождаемый тремя солдатами, тащившими тяжелый сверток, уже исчез за кустами.
Вскоре хриплый звук трубы пронесся над пустыми полями и тяжкий шум поднялся ему навстречу из-за холма. Эскадроны один за другим выезжали на равнину, веером растягивались против стен и укреплений. Ровный морской ветер поднимал плащи над спинами солдат, натягивал полотнища штандартов, относил в сторону поднятую копытами пыль. По мере приближения к городу основная масса кавалерии нависала над главными воротами, лишь часть драгун постепенно оттягивалась влево, в сторону пролома.
Первые комочки дыма появились на стенах, слабо долетел треск мушкетов.
Кромвель, привстав в стременах, припал к окуляру подзорной трубы. Голландские линзы придавали картине какую-то акварельную прозрачность, подкрашивали голубоватым цветом камни стены, кустарник, угол дома, видневшийся за проломом. Конец расщелины тоже попадал в поле зрения, темным клином врезался в круглую картинку. Даже когда вспышка пламени вырвалась наконец из-под темного участка стены, ей не удалось одолеть эту все покрывающую голубизну.
Казалось, звук взрыва стал невидимой преградой на пути кавалерийского отряда, несшегося внизу. Всадники разом повернули коней и помчались наверх. Невооруженным глазом можно было разглядеть, как ряды их, подернутые сабельным блеском, один за другим исчезают в проломе, затянутом дымно-пыльным облаком.
Батарея молчала.
Остальные эскадроны, круто свернув от главных ворот, вытягиваясь черной струей, ринулись туда же. Мушкетная пальба слилась в последний отчаянный залп, потом начала быстро слабеть, рассыпаться на отдельные редкие хлопки.
Аптекарь Гудрик, воздев к небу руку с пером, визгливо кричал «ура».
Кромвель отер платком красные, мясистые щеки, спрятал трубу в седельную сумку и дал шпоры коню.
«Со стороны парламента были выдвинуты следующие предложения для ведения мирных переговоров: чтобы король подписал билли, уже одобренные парламентом; чтобы с пяти членов палаты общин и графа Манчестера было снято обвинение в государственной измене; чтобы были подтверждены привилегии парламента; чтобы был издан акт о полной амнистии сторонников парламента; чтобы были привлечены к суду все лица, обвиненные палатами с прошлого января; чтобы было установлено двухнедельное перемирие для обсуждения этих предложений.
Король, со своей стороны, предложил, чтобы его казна, арсеналы, города, крепости и корабли были возвращены ему; чтобы обложение его подданных налогами без его согласия и заключение в тюрьму за неуплату долгов были объявлены недействительными; чтобы лица, исключенные из общей амнистии, были преданы суду.
20 марта граф Нортумберленд, сэр Джон Голланд, сэр Вильям Армин, мистер Пирпойнт и мистер Уайтлок были посланы палатами в Оксфорд для обсуждения предложений, выдвинутых обеими сторонами».
Мэй. «История Долгого парламента»
«Когда мы прибыли в Оксфорд, некоторые солдаты и городская чернь и даже люди с достатком кричали нам на улицах: „Предатели! Бунтовщики!“ Мы не отвечали им, но пожаловались офицерам короля, которые, казалось, были возмущены этим.
Около того времени принц Руперт напал на Чиринчестер, разбил полк графа Стрэмфорда, захватив около тысячи пленных и много оружия. Этих пленных с большим триумфом провели по улицам Оксфорда, где король и лорды взирали на них, смеясь и радуясь их несчастному виду, ибо они были почти наги, избиты, изранены, связаны друг с другом веревками и влекомы по улице, как собаки. Подобная жестокость англичан к своим же соотечественникам становилась тогда уже делом обычным».
Уайтлок. «Мемуары»
15 апреля, 1643
Оксфорд
— Не могу, синьор, как хотите, не могу. — Тюремщик говорил громко, хотя и не очень уверенно. — Строгий приказ коменданта. Всякий раз, как приводят новых пленных, он напоминает нам: «Суйте их куда угодно, только не к этому бешеному Лилберну». И правда, синьор, бывает, в плену человек оробеет, пораскинет мозгами, поймет свою ошибку и, глядишь, уже готов вернуться к повиновению его величеству. Но стоит ему хоть день провести в камере Лилберна, и он снова превращается в злобного парламентского пса.
Второй голос тоже казался знакомым, но слов было не разобрать. Лилберн усмехнулся, отошел от дверей к топчану, сел. Что они еще задумали? Высоко под потолком голуби на подоконнике, отталкивая друг друга от рассыпанных им крошек, стучали крыльями по прутьям решетки, мешали вслушиваться. Лишь когда дверь распахнулась и человек вслед за тюремщиком вошел в камеру, он вспомнил: Джанноти. Ну конечно же он.
В первый месяц плена, когда его таскали в суд и обратно, они столкнулись разок во дворе замка, и теперь Лилберн припоминал, что крикнул ему тогда что-то обидное или угрожающее. Неужели он пришел теперь отомстить? Смешно. Что можно сделать человеку, который уже почти полгода в одиночном заключении ждет исполнения смертного приговора?
— Насколько я помню, синьор, вы прибыли в Англия для того, чтобы отдохнуть от войны. Позвольте спросить, как проходит отдых?