Страница 27 из 79
Мэй. «История Долгого парламента»
«Так как Лилберн был уже человеком известным по своим взглядам и духу, в Оксфордской тюрьме с ним обращались довольно жестко, что вряд ли могло настроить его на миролюбивый лад; и, будучи приведен к верховному судье по обвинению в государственной измене, он вел себя с такой дерзостью и так открыто превозносил власть парламента, что было ясно: он твердо решил стать мучеником за это дело. Парламент, однако, в самых решительных выражениях объявил, что наложит на пленных кавалеров такое же наказание, какому подвергнут его пленников в Оксфорде; поэтому исполнение смертного приговора, вынесенного Лилберну, было отложено».
Хайд-Кларендон. «История мятежа»
«Долго страшился я, что чаша ужасов, которая обошла на наших глазах все европейские народы, не минует и нас; вот она наконец между нами, и, может быть, нам суждено испить ее до дна, испить самую страшную горечь. Земля наша, сжатая со всех сторон морем, похожа на тесную арену, где происходит петушиный бой; нам нечем отгородиться от наших врагов, кроме как собственными черепами и ребрами. В этой палате было сказано, что совесть обязывает нас не оставлять без наказания невинно пролитой крови; но кто даст ответ за всю ту невинную кровь, которая потечет, если мы не добудем мира, безотлагательно приступив к переговорам? Кровопролитие есть грех, вопиющий о высшем возмездии; но пятнает он всю страну. Поспешим же положить ему конец».
Из речи, произнесенной в палате общин
14 марта, 1643
Лоустофт, графство Суффолк
— Внесите это в свои записки, мистер Гудрик, — сказал Кромвель, не поворачивая головы. — И непременно упомяните в реляции парламенту, что перед штурмом мы предлагали противнику избежать кровопролития. Впрочем, партия мира все равно проклянет нас и объявит смутьянами. Эти господа считают, что наш священный долг — отложить меч, расстегнуть ворот и подставить голое горло под нож врага.
Аптекарь, сидя боком в седле и макая перо в чернильницу, пристегнутую к поясу, записывал его слова, усмехаясь и по привычке проборматывая невнятно все, что проносилось при этом в его голове. Бурый склон холма полого уходил вниз из-под копыт их коней, прерывался вдали сетью канав, за которыми видна была дорога и два всадника, быстро удаляющиеся в сторону Лоустофта. Белый квадратик над их головами бился на ветру. Еще дальше, за городскими стенами и крышами, разрезанная надвое церковным шпилем, темнела тяжелая спина моря.
Кромвель спешился и, подозвав к себе сына, медленно пошел вверх по склону. Оливер-младший двинулся за ним с видом подчеркнуто почтительным и отчужденным — послушание, исполнительность, но ничего больше.
— Не помню, рассказывал ли я тебе про один из своих разговоров с мистером Гемпденом, сынок. Это было уже после битвы при Эджхилле. Он спросил, что я думаю о поражении нашей кавалерии, и я отвечал, что, коль скоро ни в вооружении, ни в численности она не уступала роялистам, все дело в боевом духе. Кого мы пытаемся противопоставить кавалерам? Ремесленников, лодочников, арендаторов, приказчиков и прочий мелкий люд, посаженный на коней и одетый в латы. Нет, сказал я ему, пока мы не найдем людей, равных джентльменам по чувству чести и силе духа, нас будут бить постоянно.
— Где же их найдешь, отец?
— То же самое спросил у меня мистер Гемпден. И вот что я ответил ему: только те, кем движет страх божий, искренняя и глубокая вера, могут сравняться в мужестве с теми, кем движет чувство чести. Поистине, кто боится бога, от всякого другого страха уже свободен. Ты, наверно, замечал, что последнее время при вербовке в наш полк я почти не обращаю внимания ни на звания, ни на состояние человека, ни на то, откуда он родом, ни где его братья и не служат ли они у короля. Только одно меня интересует, только одному я придаю значение — глубока ли его вера, сможет ли он жизни своей не пожалеть за нее.
— Да, отец, я замечал это.
Оливер-младший говорил, поджав губы, в глаза по-прежнему не смотрел. Кромвель обнял его одной рукой за плечи и притянул к себе.
— Ты все еще дуешься за то, что я выпустил солдата, посаженного тобой под арест?
— Я не дуюсь, но согласитесь, отец, трудно командовать людьми, если первые же твои приказы по эскадрону отменяются.
— Видишь ли, этот Сексби как раз из таких, какие мне нужны позарез. Он не станет хвастать, клясться, уверять в преданности, но пойдет за божье дело, не дрогнув.
— Человек, который способен обнажить меч в храме?
— Насколько я знаю, он только защищался. Толпа прихожан набросилась на него, как свора бешеных псов.
— Его кощунства и богохульства могли агнца вывести из себя. Там происходили крестины, и он пытался помешать священному обряду.
— В чем же состояло богохульство? Он только спросил, могут ли они указать ему место в священном Писании, где сказано, что следует крестить несмышленых младенцев. Сознаюсь тебе, мою религиозную совесть этот вопрос тоже немало смущает. Иоанн Предтеча крестил водой взрослых, приходивших к нему с осознанным желанием покаяться. В деяниях апостолов тоже нет упоминаний о крещении детей.
— Ересь анабаптизма[23]…
— Анабаптизм — это лишь удобное ругательство. Уверяю тебя, ненависть прихожан к нашему честному Сексби была гораздо больше подогрета тем, что мы по приказу парламента убрали иконы и распятия из их церкви. Все они, в большинстве своем, горячие идолопоклонники и еще долго будут такими. Неужели же мы должны теперь стать на их сторону и посадить в тюрьму солдата, который служит нашему делу с такой преданностью.
— Ваши друзья из пресвитериан, отец, тоже не жалуют сектантов. Сам достопочтенный Принн обрушивает на их головы такие проклятья, какие не снились даже Лоду.
— Неблагодарность и слепота. Люди льют за него кровь, а он призывает на их головы громы небесные только за то, что они по-другому слышат глас божий, запечатленный в Писании. Взгляни. — Они поднялись уже на вершину холма, и зрелище походного бивака, разбитого полком на опушке осиновой рощи, открылось их взору. — Ни одного пьяного, ни драк, ни брани. Ты не припомнишь ни одного случая, чтоб кто-нибудь из них взял дюжину яиц в деревне, не уплатив хозяину. Они знают в себе бессмертную душу и страшатся запятнать ее. Да если б у меня было хоть пять таких полков, я, не задумываясь, двинулся бы прямо на Оксфорд! Я бы… Ага, вот и он. Наконец-то. Сейчас мы увидим, чего стоит наш Сексби!
Оливер-младший с недоумением проследил за взглядом отца. Сгорбленный крестьянин выбирался из заросшей кустами лощины, гоня перед собой хилую коровенку. По мере того как он приближался, спина и плечи его распрямлялись, походка делалась уверенней и шире. У подножия холма он отбросил палку, пнул коровенку в последний раз и быстро взбежал наверх, отряхивая на ходу грязь с колен, отдирая приставшие колючки.
— Ну что, мистер пастух, каковы нынче цены на скот в Лоустофте?
Глаза Кромвеля смеялись, руки в нетерпении сдвигали и раздвигали подзорную трубу.
Сексби поклонился обоим, слизнул кровь с царапины на губе:
— Не хотят торговать, ваша милость, лучше и не просить. В город не пускают, порт тоже закрыт. Видать, ждут купцов побогаче нас с вами.
— Уж не принца ли Руперта?
— Его-то, конечно, встретят с цветами и музыкой, тут же ворота распахнут. Нам такого почета не дождаться, так что придется, думаю, через боковую калитку.
— Где она?
Сексби протянул руку. Кромвель вложил в нее подзорную трубу, и оба, прижавшись головами и по очереди припадая к окуляру, начали вглядываться в городские стены, серевшие вдалеке.
— Видите дом под черепицей? А левее вроде стена пошла из другого кирпича, потемнее. Так вот там пролом. И подъем к нему не очень крутой и ширина подходящая, человек восемь в ряд могут въехать. Чем не калитка?
23
Анабаптизм — секта в христианстве, требовавшая крещения в сознательном возрасте.