Страница 70 из 87
— Мы, которым провидение вручило судьбу нации, не в силах задержать процесс дряхления смертного человека. И поскольку основа подгнила, роковая гибель неизбежна. — Казалось, вдохновенный пророк на трибуне с последним словом выдохнет из себя и жизнь, упадет или вовсе взлетит под купол. — Народ будет жить вечно! — громоподобно пророкотал. — Мы хотим, чтобы он навечно обрел свободную родину!
Едва Кошут закончил, председатель поспешил объявить перерыв. Никакое выступление, ничьи даже самые пламенные слова уже не могли поколебать впечатления от подобной заклятию речи. Да и вовсе не словами определялся ее высокий побудительный смысл. Кошут говорил от имени нации, и не было никого, кто бы решился публично выступить против него в такую минуту.
Напрасно прибывший из Вены советник Виркнер метался от Сечени к Баттяни, от Семере — к Сентивани. Он и сам не верил в тот жалкий лепет, которым пытался вооружить возможных противников вождя оппозиции, ставшего неожиданно лидером большинства. Даже Сечени, покинувший кресло в угнетенном состоянии духа, не нашел в себе силы для открытой борьбы. Да и против чего ему было бороться? События, чей неудержимый разворот не зависел уже ни от чьей сознательной воли, склоняли скорее к сотрудничеству с партией Кошута, нежели к противоборству, а это снимало непримиримость, удерживало от резкого, на глазах ожидающей нации, размежевания.
Оставалось лишь убеждать, терпеливо удерживая соперников, предостерегая нестойких союзников.
— Не требовать, а бескорыстно поспешать на помощь династии, — со слезами на глазах наставлял Иштван Сечени в парламентских кулуарах. — Вот что надлежит делать сейчас, коллеги. Только в этом случае мы еще сможем добиться, чтобы Венгерским королевством управляли не из грязной Будайской крепости, а из имперской столицы. Австрия еще очень сильна, поверьте, следовать за Кошутом — значит идти навстречу гибели.
Но это был глас вопиющего в пустыне. На Сечени — одутловатое лицо, трясущиеся руки, слезящиеся глаза — оглядывались с брезгливым сожалением, словно на безнадежного больного, измучившего жалобами и неисполнимыми требованиями близких.
— Лучше взойти на эшафот вместе с Кошутом, чем отказаться от национальных идей, — отрезал обычно осторожный Карой Сентивани.
— Но это дурно кончится, — хватаясь за голову, простонал Сечени. — Ты не боишься, что тебя упекут в тюрьму? — обернулся он к подошедшему Баттяни. — А может, и того хуже, — обреченно выдохнул мрачное предсказание и побрел прочь, поминутно хватаясь за стены.
— А ты заработаешь вилы в бок! — крикнул Баттяни вслед. — Не умолять нужно, требовать!
— Лавирование имеет свои пределы, — упорствовал и Семере, который до того только и делал, что балансировал между крайними устремлениями «Оппозиционного круга». — Подчас оно оборачивается бесчестьем.
— Пусть решает судьба, — пробормотал Сечени, еле шевеля обметанными лихорадкой губами. — Видит бог, я пытался унять бурю.
Пожалуй, он несколько сгущал краски, ибо парламентская буря не означала немедленной революции.
Пароход «Франц-Карл» отвалил от набережной утром пятнадцатого марта. Чадя высокой трубой, хлюпая деревянными лопастями кормового колеса, он отозвался протяжным гудком на трубные звуки провожающего оркестра и вырулил на середину реки. Депутаты, отхлынув от фальшборта, разбрелись по каютам. Взволнованная приподнятость проводов улеглась, уступив место опасениям и заботам.
Меттерних, конечно, ушел, но это не значит, что в Вене действительно революция. Что, если делегацию встретят жандармы и, порвав петицию на клочки, препроводят всех прямехонько в Куфштейн? Чем черт не шутит.
Один Кошут сохранял спокойствие. Стоя у кормового трехцветного флага, приветливо помахивал оперенной шляпой медленно удаляющемуся берегу.
Второе паровое судно с почетной охраной уже отделилось от каменного парапета и медленно пристраивалось в кильватер.
Мрачный, сосредоточенный Сечени, едва повеяло свежестью, поспешил уйти с палубы. Он знал, сколь необходимо его присутствие на переговорах, и не мог позволить себе ни малейшего риска. Здоровье и без того внушало серьезное беспокойство: изнурительное сердцебиение, растрепанные нервы…
Одним словом, приходилось держать себя в узде. Тем более что не все потеряно и есть надежда на благополучный исход.
Он, Сечени, будет умолять императора передать верховную власть новому наместнику Иштвану, сменившему недавно Иосифа. Великодушный, исключительно порядочный, подающий большие надежды эрцгерцог устроит решительно всех. Он и сам тяготится двусмысленной ролью наместника, а королевские прерогативы позволят ему расправить крылья. Венгерская нация, не посягая на вековые связи с династией, с восторгом примет молодого властителя. Ведь даже Кошут, со всеми его диктаторскими претензиями, не замахивается на корону. Эрцгерцог Иштван удовлетворит и его. Так будет сохранен драгоценный мир.
В два часа пополудни показались шпили и купола имперской столицы. Трепыхались на ветру разноцветные вымпелы, с Пратера, как обычно, долетали мажорные такты. Судя по всему, Вена готовила посланцам венгерского сейма достойный прием. Заполнившие палубу парламентарии заметно повеселели. Появилась надежда, что трудная миссия увенчается успехом. Такой уж ветер нынче гулял над Европой, что короли уступали требованиям народов.
Венские власти сердечно приветствовали прибывших. Под гром маршей депутатов разместили в открытых экипажах, и разукрашенный лентами кортеж торжественно покатил по Охотничьей аллее. Веселое солнышко безмятежно светило над крепостными башнями. Мягкие тени голых еще каштанов, платанов и лип мелькали под дружными копытами лошадей, высекавших летучие искры.
Несмотря на сияющий день, все фонари, вновь застекленные по случаю триумфального въезда, были зажжены. На балконах и карнизах домов горели масляные лампионы. Бурши в корпорантских шапочках приветственно размахивали коптящими факелами.
— Виват Кошут! — встречали головную карету радостные возгласы на каждом углу.
Вчерашнего предателя и смутьяна, чье имя в Австрии стало символом анархии и злой воли, принимали как спасителя отечества, как овеянного славой суверенного государя.
Сладостное дыхание дунайской волны кружило головы, ветер свободы воспламенял сердца, творя чудеса на потрясенных подмостках Европы.
Венгерская молодежь, салютуя клинками, гордо вступила на праздничные улицы, украшенные матерчатыми розетками, флагами, горшками цветущей герани. Трехцветные темляки и перевязи вызывали одобрительный гул. Венцы приветствовали чужую независимость.
Опираясь на украшенную самоцветами саблю, Лайош Кошут принял, словно делал это каждодневно, парад австрийской национальной гвардии. Одобрительно козырнув рапортовавшему офицеру, обошел строй рокочущих барабанов. Забыв походные ритмы, они выбивали жизнерадостную бесшабашную дробь.
В Хофбург венгерская депутация вошла при оружии и знаменах.
Меховые шапки с национальными кокардами и обшитые золотым позументом ментики привлекали всеобщее, отнюдь не враждебное любопытство. Национальная гвардия с трудом расчищала дорогу среди напирающей оживленной толпы. Но вот, наконец, и последняя арка. Офицеры, застывшие во главе эскадронов драгун, вскинули пальцы к треуголкам.
Гвардейский оркестр грянул марш Ракоци. Построенные в каре войска, затаив дыхание, внимали гимну мадьярской вольницы. Лишь на плацу перед самым дворцом угрожающе дымились фитили в руках орудийной прислуги. Жерла, в которые, надо думать, не закатили ядер, черными пустыми глазницами глядели в лица незваных гостей, вступавших в святая святых австрийской империи.
Предшествуемые действительными и почетными кавалерами Золотого ключа, венгры поднялись по ковровой лестнице в бельэтаж, прямо в тронную залу.
Кайзер, пребывавший в сумеречном периоде, пугливо съежился и закрыл глаза. Однако ободренный нашептыванием Коловрата и Фикельмона, нашел в себе силы прочитать по бумажке несколько приветственных венгерских слов.