Чужая мать

Завод выплыл башнями своих домен из-под грозовой тучи. Эта туча недавно отгрохотала свое и пролилась щедро — по наклонным улицам еще скатывались потоки.

Рабочий день кончился, но главный, предупрежденный звонком из министерства, ждал его. Поблагодарил за режиссера и оператора кинохроники, о которых договорился Валерий Викторович, это потребовало немалых хлопот, они сами сказали.

— Значит, уже прибыли?

— Да, завтра вечером снимут во Дворце культуры выступающих и все такое... А с утра хотят запечатлеть стариков... ветеранов... в цеху, у домны. Всех... кто жив. На выпуске чугуна.

— На выпуске?

— Такой у них план.

— А что? Дело!

Главный стал говорить, что надо бы привезти стариков пораньше, ребята из кинохроники объяснили, что снять даже короткий кадр — не быстрая штука, а многие старики живут на дальних окраинах, он поручил своему водителю, но одна машина...

— Используйте мою! К чему так длинно?

— Спасибо, Валерий Викторович.

— Чью смену наметили для съемки?

— Константина Бадейкнна. Вообще эта семья — чуть ли не в самом центре. Отец Михаила Авдеевича — горновой первых послеоктябрьских лет, сам он — личность известная, сын — мастер домны, жена сына, Таня, — един из ведущих инженеров заводского проектного отдела, вы знаете, старшая дочь — Зинаида Михайловна — директор Дворца культуры! Вот какая династия!

Покоробило, что главный назвал Таню запросто — Таней, но об этом пока не стоило беспокоиться.

— Телефон Бадейкину поставили?

— Дело дней...

— Куда, кому позвонить? Поставили бы завтра, как было бы уместно!

Инженер на телефонной станции, с которым он связался, все знал о телефоне для Бадейкина и обещал постараться.

— Ну ладно, — положив трубку, сказал довольный Валера. — Глянем на кауперы... Татьяна Антоновна уже ушла с работы?

— Ее в школу вызвали. Что-то там с сыном... шустрый мальчишка, говорят...

Он осмотрел кауперы, сделал несколько пометок в блокноте и понял, что должен немедленно увидеть Таню. Не игрушки же все это! Если уж перед другими не хочешь лицемерить, так чего же надувать самого себя?

Опять накрапывал дождь, и главный предложил ему свою пластиковую шапочку, похожую на беретку, чтобы прикрыть слегка седеющие кудри, скажем прямо, величественного вида. Он отмахнулся — пусть мокнут. Водителя еще раньше отпустил устраиваться в заводской гостинице и отдыхать, а к ее дому поехал на обыкновенном автобусе. Возникла первая мысль: и хорошо, что на автобусе, надо поберечь Таню от пересудов, «Волга» со столичным номером слишком заметна. Вторая мысль: как долго еще беречь? Третьей не успело родиться, потому что он увидел Таню.

Она спрыгнула с подножки встречного автобуса на остановке и пошла через простор большого перекрестка, вся на виду, совсем одна. Навсегда запомнится это мгновение...

Опять повезло — только подъехал, и она!

Таня пересекала улицу быстрым шагом, короткие полы ее плаща отскакивали от коленок, ветер трепал и загибал хрустящие углы, легкий серый шарф, обнимавший длинную шею, пузырился и реял. Она придержала его рукой, входя в солнечное пятно. Вечернее солнце, словно бы для фотографа, кинуло на нее свет.

— Таня!

— Валерий Викторович!

Она остановилась.

Он подбежал, поздоровался, чмокнув ее руку, и спросил, что с сыном.

— Развел гигантский костер у школы.

— Так уж и гигантский. Из чего?

— Собрал с окрестных строек мусор, доски... Гору. Увозил грузовик.

— Один мальчишка столько собрал?

— Да.

— А зачем ему потребовался такой костер?

— Директор считает, в честь какой-то девочки. Чтобы она увидела с четвертого этажа, из спортивного зала, где занималась гимнастическая секция.

— Великий человек!

— Пожарники приезжали.

— Им нечего делать.

— Я веду Мишука домой, втолковываю, что у него еще все впереди, не надо обгонять время. Вырастет, будет девушкам цветы дарить. А он мне...

— Что?

— «Цветы всякий сумеет, пусть такой костер разведет!» Смех и грех.

И тут они остановились у дверей ее подъезда, и Таня сказала:

— Пожалуйста, я одна.

— А сын?

— Отправился к деду.

Пока поднимались по узкой, очень гулкой лестнице, он думал, как невозможно и хорошо было бы высыпать ей под ноги самосвал цветов, и завидовал художнику Пиросмани, который однажды с телеги засыпал цветами всю улицу, где жила его любимая, но сейчас деликатность требовала, чтобы у него не было даже цветка в руке, а потом возникнут другие заботы и желания. Жизнь несовершенна!

Это было второе важное открытие за день, столь же глубокое, как и первое, и он опять улыбнулся.

— Валерии Викторович!

Таня ждала у распахнутой настежь двери квартиры.

— Викторович, Викторович, — повторил он и захохотал, потому что получилось похоже на ворчание.

А ворчать было не обязательно, потому что все шло как нельзя лучше, и даже подумалось, что на этот раз везенье его, самое счастливое за всю уже немаленькую жизнь, обойдется без катастрофы. Тьфу, тьфу, тьфу.

— Валерии Викторович, — повторила Таня, — перед тем как с радостью принять вас дома, я должна сказать, что... помню все, и наши прогулки под весенними деревьями, и ваши честные слова, но... теперь их лучше всего забыть.

— И мне? — спросил он.

— И вам. Лучше всего. Я, наверно, виновата, что сразу не сказала вам этого? Вот, сказала.

Было бы на что сесть, он сел бы, но он стоял на лестничной площадке и только спросил:

— Таня! Что произошло? Вокруг вас.

— Ничего. Ровным счетом.

— А с вами? Что происходит с вами?

— Не знаю. Мы не будем об этом говорить? Ладно? Пожалуйста!

Она была такой же легкой, упругой, напружиненной. Расстегнула плащ, поправила волосы... А он... Ну, что? Не смотреть на нее? Уйти? Вот за этим он и ехал сюда? Все?

Дверь в кухню быта тоже распахнута настежь, оттуда, навстречу им, летело последнее солнце этого дня. Таня пошла туда стремительно и как-то испуганно. Откуда было знать Лобачеву, что утром она сама закрыла кухонную дверь. А сейчас — настежь. И догадалась: Костя заходил переодеться. Ведь съемка. «Что же Костя надел?» — подумала она, вспоминая, как кинохроникеры предупредили, чтобы ветераны и молодые обратили внимание на одежду. Да не все ли ей равно?

В кухне она увидела на стенах акварели. Нашел место, где повесить! Испугался, что за комнатные стенки от нее нагорит?

Пузатый кувшинчик рыжел на траве. Солнце касалось его, и он смеялся, веселый и нелепый. А почему нелепый? Одинокий и на траве. Почему на траве-то? Ведь это ее кувшинчик, она купила, чтобы подарить Косте, но... Стоял себе с другой посудой в серванте. А выбрался на траву. И мостик из двух досок с березовыми перилами, какой в деревнях, кажется, называют кладкой. Впрочем, кладка из бревен, наверно. И тот самый рассвет, о котором рассказывал Мишук. Вспарывая воду, свет утра трепетал в реке.

— Валерий Викторович! — вспомнила Таня. — Гляньте! А я пока займусь кофе... До сих пор пользуюсь вашей зажигалкой.

Сунув для удобства руки в карманы и раскачиваясь на носках, Валерий рассматривал этюды.

— По-моему, превосходно.

— Смеетесь?

— Условимся, я говорю сегодня только серьезно.

— Условились, — согласилась Таня. — И скажите, вы знаток, ценитель? Ну, вы часто смотрите живопись? Я — нет.

— Мы оба знаем — у настоящего есть одна особенность. Его видно сразу.

— Это работы, — сказала Таня, ставя на стол чайник с кипятком и разбрасывая по чашкам растворимый кофе, — моего мужа, Кости.

— Коська... Его так звали, маленького.

— О картинах, картинах! Хотите посмотреть еще? Нужно достать коробку с антресолей. Помогите, Валерий Викторович. Вон стремянка.

Поистине судьба неисповедима, и под дулом пистолета Лобачев не мог бы предсказать, что будет сегодня в этой квартире стоять на стремянке с пыльной коробкой на голове. Тяжелая коробка оказалась набитой старыми акварелями Кости.