Чужая мать

Юля тоже не спала этой ночью. Может, была дремота на полчаса, странная, с каким-то полусном, будто она надела свадебное платье и спускалась по знакомой лестнице своего дома, вышагивая невесть откуда взявшейся царской походкой. В загс она приехала с цветами, на такси. Вылезла здесь еще торжественней и... долго ждала. Другие пары входили и выходили, а Кости все не было. Спросила симпатичную служащую, бывает ли, что опаздывают женихи?

— Бывает.

Еще погуляла, пождала.

— А бывает, что жених совсем не приходит?

— Бывает.

Старик Бадейкин, ставший непохожим на себя и даже незнакомым, с бородой, — но это был он! — подкараулил ее и сказал:

— Не придет!

— Вы меня с кем-то спутали! — ответила она.

— Возьми платок и вытри глаза, — сказал старик.

И она пошла домой через весь город, пешком, в свадебном платье, с увядающими розами в одной руке и чужим платком в другой. Лицо у нее было неподвижное, как из глины. Взрослые проходили мимо, никто не скашивал на нее свои глаза, а дети кружились около, обгоняли и с откровенным любопытством опять выглядывали из-за каждого куста на бульваре, как разведчики. Положив розы на скамейку, она улыбнулась детям и сама себе напомнила ту девушку из «Ночей Кабирии», что в конце концов улыбалась и плакала среди пляшущей детворы.

Когда кончилась ночь, на рассвете, Юля дождалась наконец громко слышных шорохов ключа в замке, клацанья самого замка и легкого переступания мамы по полу. Мама всегда разувалась и по коридору шла в мягких шерстяных носках, на цыпочках. «Я вкрадываюсь домой, как мышка, — говорила мама, — чтобы никого не будить».

— Я не сплю, мама.

— Так и знала.

— Почему же он мне не позвонил, мама? Ни разу!

— Видно, ему тоже нелегко, Юленька. Исключительный мученик.

Приподнявшись на своем просторном диване, Юля посмотрела на мать, присевшую поверх постели у окна, за которым начинало дымиться утро.

— Что это такое — исключительный мученик?

— Есть такие.

— Хорошие они или плохие?

— Может, самые лучшие!

— Ну, так я сделаю ему подарок! Я не буду разлучницей. Сяду сейчас, дошью Людочке платье, чтоб не поминала лихом, а потом, — громко восклицала Юля, ликуя и смеясь, — продадим мебель и укатим в поезде!

— Куда? — цепенея, спросила мать, хотя с детства предупреждала Юлю, чтобы не смела «кудыкать» на дорогу.

— К Тому Сойеру. Она звала.

— А квартира?

— Поменяем!

— У нас тут город рабочий, хорошее снабжение.

— А там — безработный, что ли? Тамара говорила, два буфета на вокзале и люди нужны. — Юля снова глянула на озадаченную мать и взмолилась: — Не могу я тут жить. Ну, что я буду ям стоять на пути? Не могу! Не такая я баба!

— Да какая ты баба?

— Ненормальная, мама... Всем желаю счастья. Как дура!

17

Шоссе углублялось в лес, и машина тонула в зелени. Лопоухий орешник забирался в сосняк, зеленая гуща становилась непроглядной, но и чистые поляны вдруг попадались. Лежали среди зарослей, как пятна солнца, а между ними и небом был только прозрачный воздух, открытый лучам и сини. Промелькнет такая поляна и надолго исчезнет, а к асфальту снова толпами лезут молодые сосенки в свежих хохолках. И в быстрой «Волге» освежающе пахнет сосной.

Этот запущенный лес снился ему среди бархатных песков аравийской земли и помпезно-красивых, может быть из-за их непомерной высоты, индийских пальм. Лес плыл и плыл в раме смотрового стекла, и Лобачев чувствовал, что и две недели назад и сейчас больше всего предпочитал поезду автомобиль из-за леса. В поезде так близко лес не почувствуешь. А тут — под рукой. Остановиться, посидеть на траве, подышать? Велеть водителю?

Уже несколько раз приходила в голову эта мысль, а молчал, и мчались дальше. На то была причина посерьезней леса.

Неужели он сегодня увидит ее? Он обещал Тане приехать. Сам думал, ну, через месяц, но и две недели еле выдержал. Уже не раз в его жизни отмечалось везенье, которого он побаивался. Все шло как нельзя лучше — до некоторых пор, а потом срывалось и неудержимо катилось вниз, иной раз кувырком. Это в личных делах, поэтому допустимо такое ироническое и пышное сравнение, которое он выдумал сам себе: вдруг лопалась тяга на фуникулере счастья.

В первую неделю после приезда он ждал от Тани письмо, даже телеграмму. Хотя бы о кауперах. Ничего не поступало. Через две недели он стал искать предлог для командировки. Привязываться к кауперам не хотелось, главный докладывал ему о ходе монтажа, все шло без происшествий, и цепляться за это дело было нечестно. Он не позволял себе такого в работе. Никогда.

А покой куда-то девался. В министерстве это начали замечать даже не очень внимательные женщины и мужчины. Он уже годился, чтобы написать трактат для бравых кавалеров и для себя, недавнего, о том, как это самое чувство, без которого вроде бы легко обойтись, в неурочный час хватает тебя за горло. И, не замечая опасности, попадаешь в число тех, для кого, как давным-давно говаривали, только и свету в оконце что она. Странно, но факт. Не зарекайтесь, пижоны! Я никого не хочу обидеть, наоборот, расположен ко всем и могу поправить строчку в своем трактате: не зарекайтесь, друзья!

На асфальте мелькали тени ближних деревьев. Когда-то не было ни асфальта, ни дороги, березы и сосны росли здесь, их плоть, казалось, проступала теперь тенями. Но дорога несла в себе не только этот след, она сама была свидетельством человеческого стремления к прогрессу, а к нему причастен и некто Лобачев, которому между тем было грустно смотреть на тени вместо деревьев. Противоречив человек!

Сделав это заключение и внутренне улыбнувшись ему, Валерий понял, что просто прячется от мыслей о своем странном везенье, с которого началось недавнее пребывание там, куда он ехал.

Сначала он заметил эту женщину, поразившую его.

Оказалось, что она и есть Таня Бадейкина, именно та самая, что занимается кауперами.

Она — Бадейкина? Костина жена? Это было завидно, обидно, ужасно!

Но у нее, у Тани, с Костей возник разлад, и явный, хоть она почему-то и не пускалась в разговоры об этом. Ну, можно понять, всякий домашний разлад роняет женщину в чужих глазах, вот она и помалкивала.

Он боялся познакомиться с ее проектом переделки кауперов. А вдруг наивно, примитивно, не годится? Он не смог бы удержаться от откровенных слов.

Ого! Оказалось, она просто — золото! Ее можно было уважать и ценить.

Было неясно, к чему придраться, чтобы поехать на завод.

И вдруг пришло извещение, что на заводе, во Дворце культуры, проводится вечер ветеранов, и его попросили помочь мероприятию, он же прекрасно знает на этом заводе всех старых людей. Сам из этого города. Начальство повыше сказало: вечер провести посолиднее, речи, благодарности, подарки, ну, а заодно, конечно, он проконтролирует, как одевают кауперы, и может задержаться для этого.

Вот когда ему сказали, что он едет, Валерий испугался везенья. Все шло так хорошо, что обязывало предпринять меры, предупреждающие какую-нибудь очередную нелепость, которая все сорвет.

Помешать мог прежде всего дорогой старик. И этот старик — Бадейкин, перед которым он не мог лицемерить.

Лицемерие с некоторых пор вроде и не порицалось и стало оружием для самых бойких. Они могли одного и того же человека хвалить на собрании и ругать в кулуарах, стараясь быть хорошими перед всеми, и все почему-то не удивлялись, а говорили об ораторе: он правильно его ругал; и даже еще мало, есть за что, и правильно хвалил, потом, что от него многое зависит. Друга можно было поносить дома, если он прохиндей и подводит на работе, и так же сердечно прославлять в официальном месте. Ну, и верно, не предавать же его, друга, вслух! Н-да...

Он так не может. Он поэтому и не зашел к старику в прошлый раз, хотя обещал. Старик ничего не знал о его встречах с Таней, но вполне достаточно было того, что знал он сам, Валерий.

Надо скорее увидеть Таню... потом поговорить напрямую с Костей, со стариком, со всеми!