Двадцатые годы

Кружит вокруг да около. Все, что перечисляет он, это, конечно, главное, но и неглавное. Никак ему не удается ухватить стержневую ленинскую мысль, которая надолго, очень надолго определит стратегию Коммунистической партии.

Месяцем позже прочтет ленинскую речь Славушка и тоже не поймет, поймет позже…

"…я оглядывался на прошлое только с точки зрения того, что понадобится завтра или послезавтра для нашей политики. Главный урок — быть чрезвычайно осторожным в нашем отношении к среднему крестьянству и к мелкой буржуазии. Этого требует опыт прошлого, это пережито на примере Бреста. От нас потребуется частая перемена линии поведения, что для поверхностного наблюдателя может показаться странным и непонятным. «Как это, — скажет он, — вчера мы давали обещания мелкой буржуазии, а сегодня Дзержинский объявляет, что левые эсеры и меньшевики будут поставлены к стене. Какое противоречие!…» Да, противоречие. Но противоречиво поведение самой мелкобуржуазной демократии, которая не знает, где ей сесть, пробует усесться между двух стульев, перескакивает с одного на другой и падает то направо, то налево. Мы переменили по отношению к ней свою тактику, и всякий раз, когда она поворачивается к нам, мы говорим ей: «Милости просим». Мы нисколько не хотим экспроприировать среднее крестьянство, мы вовсе не желаем употреблять насилие по отношению к мелкобуржуазной демократии. Мы ей говорим: «Вы несерьезный враг. Наш враг — буржуазия. Но если вы выступаете вместе с ней, тогда мы принуждены применить и к вам меры пролетарской диктатуры».

Поймет позже, а сейчас мальчик всматривается в Быстрова и слушает, слушает…

Странное у Степана Кузьмича лицо. Иногда оно кажется высеченным из камня, иногда расплывчато, как туман, глаза то голубые, то железные, его можно любить или ненавидеть, но безразлично относиться к нему нельзя. Такова, вероятно, и революция. К ней нельзя безразлично…

— А теперь рассказывайте, — заканчивает Быстров. — Что думаете делать. Вот хоть ты! — Пальцем тычет в паренька, который согласно кивал ему во время выступления. — Вернешься вот ты с этого собрания, с чего начнешь?

Паренек поднимается, должно быть, он ровесник Славушке, хоть и повыше ростом, и пошире в плечах, но детскости в нем больше, чем в товарище Ознобишине.

— Мы насчет карандашей. Бумаги для рисования и карандашей. Простые есть, а рисовальных нет…

— Откуда ты?

— Из Козловки.

— Варвары Павловны наказ? — догадывается Степан Кузьмич и объясняет, чтоб поняли другие: — Такая уж там учительница, обучает искусствам. Баронесса! — Но не насмешливо, даже ласково. Испытующе смотрит на паренька: — А хлеба у вас в Козловке много припрятано?

Испуганные глаза убегают.

— Я же говорил: хлеб и кулаки. Кто понял?

— А вы приезжайте к нам в Критово, — дерзко вдруг говорит Саплин. — Покажем.

— Как твоя фамилия?

— Саплин.

— Ах, это ты и есть Саплин? Слышал! Что ж, приедем.

— Побоитесь, — еще более дерзко говорит Саплин.

— Не тебя ли? — Быстров усмехается. — Далеко пойдешь!

Саплин порывается сказать еще что-то, Славушка перебивает его на полуслове:

— Степан Кузьмич, послушайте лучше Соснякова. Он чего-то против.

— Против чего?

— Против коммунизма.

— Покажи, покажи мне его, где этот смельчак прячется?

— А он не прячется, он перед вами.

Сосняков кривит губы, пожимает плечами, идет к карте, где сидел вначале, роется в своей торбе, вытягивает тетрадь в синей обложке и возвращается к столу.

— Ты что — хромой?

Если он против коммунизма, можно его не щадить.

— Не хромее вас! Я не против коммунизма. Только неправильно называть всех подряд коммунистической молодежью. Не согласны мы…

Саплин не усидел, вмешался:

— Ты от себя говори, а не от всех.

— А я не от себя говорю.

Тут и Ознобишин не удержался:

— А от кого же?

— От бедняков Корсунского и Рагозина. — Сосняков с неприязнью взглянул на Славушку. — А вот от кого ты… — Не договорил, раскрутил тетрадку. — Нельзя всех стричь под одну гребенку. Вот этот, например… — Указал на своего односельчанина, того самого растерянного парня, который показался Славушке Иванушкой-дурачком. — Толька Жильцов. Его отец каждое лето по три работника держит. Какой ему коммунизм?! Разослали бумажку, прислать представителей… Вот сельсовет и прислал: меня от бедняков, а его от кулаков. Объединять молодежь надо по классовому признаку… — Он опять с подозрением взглянул на Ознобишина. — Сам-то ты от кого? Уж больно чистенький…

— От волкомпарта, вот от кого, — вмешался Быстров. — Выполняет поручение волкомпарта.

— Вот я вам сейчас и зачту, — продолжал Сосняков, раскрыв тетрадь, не обращая внимания на Быстрова. — Я составил список. У нас в Корсунском и Рагозине двести восемьдесят три хозяйства. Шестьдесят восемь бедняцких, безлошадных, тридцать семь кулацких, которые держат батраков, а остальные и туда и сюда. Так кому же идти в коммунизм? И тем, кто без лошадей, и тем, у кого батраки? Как бы те, с конями, не обогнали безлошадных!

Быстров сам из Рагозина, что-то не примечал там Соснякова, должно быть, мал был, крутился под ногами, а вот вырос и дело говорит, вот кого в командиры, но и Ознобишина жаль, один позлей, другой поначитанней, этот только вынырнул, а Славушка — находка Быстрова, поставили парня на пост и пусть стоит, но и Сосняковым нельзя пренебречь.

— Что же ты предлагаешь?

— Выбрать по деревням комитеты бедноты из молодежи.

— Загнул! Мы скоро все комбеды ликвидируем. Укрепим Советскую власть и ликвидируем…

Сосняков, кажется, и Быстрова взял под подозрение, но на молодежных комбедах не настаивал, только добавил, что к учителям тоже следует присмотреться, не все идут в ногу, есть такие, что шаг вперед, а два в сторону.

«В чем-то Сосняков прав, — думал Быстров, — тону я в повседневных делах, те же комбеды, тяжбы из-за земли, продразверстка, дезертиры, ребята здесь тоже на первый взгляд симпатичные, а ведь подастся кто-нибудь в дезертиры…»

Высказывались и о карандашах, и о дезертирах, и Быстров даже Иванушку-дурачка вызвал на разговор.

— Ты Жильцова Василия Созонтыча сын? Много вам земли нарезали в этом году? Работников-то собираетесь брать?

— Сколько всем, столько и нам. Ныне работники знаете почем? Папаня теперь на мне ездит…

Резолюцию составляли сообща, перечислили все задачи Советской власти, выполнить — и наступит коммунизм.

— Теперь записывай, — подсказал Быстров. — Желающих вступить в Союз коммунистической молодежи.

Славушка повторил с подъемом:

— Кто желает вступить в Союз коммунистической молодежи?

Тут-то и осечка, смельчаков не шибко много, да еще Сосняков с пристрастием допрашивал каждого: кто твой отец, сколько коров да лошадей и какой у семьи достаток…

Записалось всего восемь человек, даже до десятка не дотянули.

Славушка еще раз пересчитал фамилии, вздохнул, — надеялся, что от охотников отбою не будет, — и посмотрел на Быстрова: что дальше?

— По домам, — сказал тот. — Отпускай всех по домам, а кто записался, пусть останется. Лиха беда начало. Москва тоже не сразу построилась. Год-два — все придут к нам…

Сказал, надо выбрать комитет.

Выбрали Ознобишина, Соснякова, Саплина, Терешкина, великовозрастного парня, тоже ученика Успенской школы, и Елфимова из Семичастной — деревни, расположенной в полуверсте от Успенского. Выбрали председателя волкома.

— Волкомпарт рекомендует товарища Ознобишина…

Саплина назначили инспектором по охране труда.

— Сам батрак, — предложил Быстров. — Знает, что к чему.

Соснякову поручили заведовать культурой.

Вышли из школы скопом, торопились в исполком. Быстров обещал выдать всем по мандату.

— Чтоб были по всей форме!