Двадцатые годы

Белый старый дом, окруженный серебряным лесом. Выносят гроб. Пешком несут до станции все пять верст. Толпы крестьян. Широкая дорога. Белая скатерть бескрайнего поля. Старики с посохами, плачущие бабы, нетерпеливые ребятишки…

Слава запоминает рассказ, точно сам видел все это.

Ведь он видел ЕГО, он и идет, чтобы видеть ЕГО…

Дома расплываются в сумерках. Громадное здание консерватории нависло в глубине.

У Газетного переулка неподвижная молчаливая человеческая очередь.

— Куда?

— К НЕМУ.

Но почему же очередь на Никитской?

Слава идет вдоль очереди. Доходит до университета, заворачивает за угол. А на Моховой еще очередь. А у Манежа еще одна. Все улицы запружены сосредоточенными, молчаливыми людьми. Куда деваться Славе Ознобишину среди этих толп — песчинке в океане горя?

Людские потоки тянутся от Исторического музея, от Красной площади. Тысячи людей стоят в Александровском саду. Такие же медленные очереди на Тверской, на Большой Дмитровке.

Со всех концов столицы люди непрерывно идут к Дому Союзов.

Какое множество народа! Вся Москва прощается с Лениным. Заводы и фабрики Москвы. Но не только Москвы. Здесь делегации рабочих из Серпухова, из Иванова, из Нижнего. Даже из Свердловска. Даже уральцы приехали в Москву. В каждой делегации не десятки, не сотни — тысячи людей. Много крестьян. Студенты. Делегация Петроградского университета…

Совсем уже ночь. Мороз усиливается. Становится все крепче и крепче. Ветер. Сугробы у тротуаров.

Там и тут вспыхивают костры. Мороз не щадит никого. Слава жмется в своей куртке, надвигает на глаза скуфеечку. Согреться бы, да негде, холодно и снаружи и внутри, душа замерзает без Ленина.

Когда ему было так же невыносимо холодно?

Вскоре после возвращения с Третьего съезда комсомола. Когда ездил в Орел за керосином. Ленин велел им учиться, а какое же ученье без света? Вот Слава и поехал в Орел добывать керосин. Промерз он тогда на обратном пути в Успенское, шагая за телегой по гололедице. Предлагали ему тогда купить за керосин полушубок, он даже говорить об этом не стал. Закоченел совсем, а выполнил поручение Ленина.

Вот и сейчас холодно как и тогда.

Он на всю жизнь связан с НИМ, эту связь не порвать, не расторгнуть.

Смотришь издали на костры — люди вокруг огня, притопывают, подпрыгивают, хлопают себя руками по плечам. Но никто не уходит, они и здесь, в очереди, на посту. А подойдешь ближе — сиротство в глазах. Осиротевший народ.

«Один я теперь, — думает Слава. — Один-одинешенек. Один как перст во всем белом свете. Но ЕМУ я никогда не изменю. Нет такой силы, которая может меня лишить Ленина».

Вместе с НИМ мы вступили в новую эпоху.

Это будет особая историческая эпоха, и без этой исторической эпохи, без поголовной грамотности, без достаточной толковости, без приучения народа к тому, чтобы пользоваться книгами, и без материальной основы для этого, без обеспеченности от неурожая, от голода, от войны нам своей цели не достигнуть.

И, как ни тоскливо, как ни горько ему, Слава всей душой ощущает свою принадлежность к этой исторической эпохе. Он понимает, что эпоха потребует всех устремлений ума и сердца и его самого, и его соотечественников, что ничто даром не дается и указанной цели можно достичь лишь ценой сверхчеловеческих усилий.

С того момента, как он прочел сообщение о смерти Ленина, он думал о НЕМ непрестанно, все остальное отодвинулось или пропало, все время он находился наедине с НИМ, хотя его горе разделяли с ним тысячи единомышленников.

«Я всегда буду идти по ЕГО пути, — говорил себе Слава, — я тоже готов отдать жизнь за людей, живущих в новом, еще только создаваемом мире…»

А ночь становится все холоднее, все темнее. Полыхают костры, и от костра к костру люди идут прощаться с Лениным…

Невозможно провести ночь на таком морозе!

Множество людей плечом к плечу движется вдоль низких домиков Охотного ряда.

Слава приближается к распахнутым настежь дверям…

Нет, он не в силах туда войти!

Слава делает шаг в сторону, еще шаг, отходит от дверей, идет навстречу очереди.

Вот где живой Ленин! Среди этих людей. В этих людях.

У Славы такое ощущение, что он и в себе несет частицу Ленина.

Неподалеку от Дома Союзов, между невысоких домов церквушка Параскевы-Пятницы.

Рядом с церковью полыхает костер, оранжевое пламя желтыми бликами падает на лица людей.

Слава идет медленно, тяжело. Он замерз, горе придавило, им владеет чувство бесконечного одиночества.

И вдруг что-то ударило в грудь. Слава оглянулся, посмотрел под ноги. Темный комок лежит у его ног.

Спугнутый откуда-то из-под карниза, обессилевший от холода, воробей ударился о его грудь.

Слава наклоняется и берет в руку маленький пушистый комочек, жизнь в нем еще теплится.

Слава осторожно держит воробья меж двух ладоней и пытается согреть его своим дыханием.

Подходит поближе к костру, и теплое дыхание огня обдает и Славу и воробья.

— Грейся, грейся, — говорит Слава.

Оранжевое пламя освещает снег, людей, церковь.

Слава слышит, как трепещет маленькое птичье сердце.

— Слышишь, воробьишка, надо жить, — говорит Слава и раскрывает ладони.

Мгновение воробей медлит и вдруг взлетает и исчезает под застрехой.

— Что ж, надо жить, — повторяет Слава. — Надо жить.

1956-1981 гг.