Второй вариант

— Хороша охотница, а? — обратился Дрыхлин к Савину.

Давлетов подумал вслух:

— Как же мы все здесь поместимся?

— Знаете, Женя, — продолжал Дрыхлин, — а ведь она положила на вас глаз. Я для нее — гость. А вы — бойе, друг, значит. Чуете, Женя?.. Между прочим, если я не обманываюсь, в торбе, что привязана к поняге, соболь.

— Какой поняге?

— Заплечная доска — поняга. Кстати, гораздо удобнее рюкзака. На Тунгуске у всех охотников такие... Вы же никогда соболя не видели, Женя. Попросите ее показать.

Девушка вошла в зимовье, присела на чурбачок у печки, подкинула дров. Сидела, чуть покачиваясь, глядя на огонь, словно читала в беспокойном дрожании желтых языков то, что было спрятано от других; и Савин, завороженный огнем, будто подглядел, как метнулась ее душа в прошлое, которого она не знала, когда собирались на камлание у костра ее сородичи и нечесаный шаман заклинал добрых духов послать удачу охотникам. Савин пытался отвести глаза и не мог. Глядел на нее, как на жительницу иного мира, как на таежный мираж, сознавая в то же время, что все — явь, что может, если захочет, дотронуться до ее плеча. И никакая она не охотница! Тонкоскроенная, чем-то обиженная девчонка сбежала в лес и попала в компанию троих случайных мужиков.

Да что же это такое? Как же могла так распорядиться жизнь, определив женщине мужскую судьбу? Ей бы по асфальту — в модных сапожках и в своей мохнатой шапке. Поставить бы обеих: ту — королеву и эту рядом — глядите, кто лучше? Но это несбыточно, невозможно, как нельзя столкнуть стылый голубой день и мягкую буранную ночь.

Она встала, подошла к столу, спросила:

— Можно убирать?

— Нет-нет, — торопливо ответил Давлетов. — Отдыхайте, мы сами.

Но она уже взялась за посуду, с женским проворством и привычкой.

Давлетов взглянул на часы: было начало десятого. Больше двух часов прошло, как появилась в избушке охотница, и не ясно было — много это или мало.

— Что ты ищешь, гость, в этих местах? — неожиданно спросила она Дрыхлина и прострелила его в упор своими раскосыми глазами. — Соболя ищешь? Или я ошибаюсь?

— Я ищу землю для трассы БАМа, — ответил он. — А вот Женя соболя никогда не видел. Можете вы доставить ему такое удовольствие?

Он будто зрил сквозь холстину, потому что из той самой торбы, прикрученной к поняге, она и вытащила темно-коричневую, чуть больше рукавицы, шкурку. Бросила ему на колени. Он взял ее, дунул на мех. Протянул Савину:

— Полюбуйтесь, Женя. Хоть и не экстра, но хороша.

Савину вдруг стало неуютно и тоскливо. Что-то укололо его, и этот укол вызвал в нем мгновенное и необъяснимое ощущение тревоги. Он явственно ощутил, что из-за стола уходит благожелательность. Глядел на охотницу, на Дрыхлина, пытаясь понять то, что ускользнуло от него. Дрыхлин поднялся за чайником, сыпанул не меряя из пачки в кипяток заварки. Охотница провожала взглядом каждое его движение. Шкурка лежала около Савина, темная, невзрачная, с желтоватым размытым пятном у шеи. Для приличия он потрогал ее. И спросил тоже для приличия:

— Чего она такая маленькая?

— Не выделанная еще, Женя, — откликнулся от печки Дрыхлин. — Понравилась?

— Не знаю. Шкура и есть шкура.

Охотница отреагировала на его слова удивленным:

— О, бойе!

Обласкала взглядом, и он словно бы почувствовал теплое прикосновение к лицу. Оно было настолько осязаемым, что он даже тряхнул головой, прогоняя наваждение. Но ничего не получилось. Будто его заколдовали. И только голос Дрыхлина смахнул эту колдовскую волну.

— Не продадите?

— Какую цену дашь, гость?

— Вам удобнее самой назвать цену.

— Зачем она вам, товарищ Дрыхлин? — спросил Давлетов.

— Не мне, Халиул Давлетович, — жене. Приспичило ей соболью шапку. У одной соседки есть, у другой, а у нее, видите ли, нет. Вот и пообещал при случае...

Савин отодвинул от себя шкурку к Дрыхлину, поднялся, встал рядом с охотницей, прикоснулся плечом к ее плечу. Хотел поймать ее взгляд, чтобы еще раз почувствовать невидимое прикосновение. Но она молча смотрела на Дрыхлина.

— Что же вы молчите, Оля? — не выдержал тот.

— Боюсь прогадать.

— Может быть, у вас еще есть?

— Здесь нет.

— Не надо стесняться, девушка. Дело есть дело. Скажите, сколько я должен вам?

Давлетов недоумевая и с неприязнью глядел на них. Она засмеялась тихим смешком, и Савину подумалось, что улыбка ей очень идет. Засмеялась, превратилась в девчонку и сказала, как процитировала:

— Все оборотни в шкурах и перьях прячутся в пещерах и утренних туманах.

Дрыхлин непонимающе уставился на нее, подчеркивая свое непонимание выражением лица.

— Это ничего не стоит, гость! Это тебе подарок. — Она улыбнулась, но как-то смутно, странно, через силу, будто сожалея о подарке.

— Нет-нет! — запротестовал Дрыхлин. — Так я не возьму.

— Бери, бери, гость.

— Не могу.

— Как ты можешь отказываться, если знаешь наши обычаи? Сказал «нет» — оскорбил хозяина и его дом.

Дрыхлин развел руками, простецкая его улыбка раздвинула щеки.

— Сдаюсь и принимаю подарок. Но чувствую неудобство и желаю отдарить. — С этими словами отстегнул с руки часы; взяв ее руку, вложил их в ладонь. — Примите от меня. Электроника!

Несколько секунд она разглядывала циферблат с меняющимися и скользящими на глазах цифрами.

— Беру их, гость, чтобы не обидеть тебя, — сунула небрежно часы в карман брюк. — С твоего разрешения я подарю их дяде.

— Дело ваше, милая девушка. Вы вольны распоряжаться.

Она искоса бросила взгляд на Савина и сразу же повернулась к Давлетову, словно задала ему немой вопрос. Помешкала, произнесла неуверенно:

— Хочешь такую же?

Давлетов неодобрительно покачал головой:

— Нет. Мне не нужно ваших соболей.

Глаза ее утратили густоту, потеплели. Она спросила его:

— Откуда ты родом?

— Я — татарин. Из Белебея.

— Это далеко, — вздохнула. — Я никогда не слышала про Белебей. За Уралом, да?

Он кивнул.

— Я никогда не была за Уралом. Знаю Чегдомын и Хабаровск. В Чегдомыне я жила в интернате, когда училась в школе. И в Хабаровске тоже училась.

Давлетов заморгал, глядя на охотницу, пробормотал что-то похожее на «бола, бола». Савин неожиданно уловил их поразительную схожесть, словно охотница была дочерью его начальника: скулы, лоб, что-то общее в разрезе глаз. Ему захотелось исчезнуть, оставить их вдвоем, чтоб они могли наговориться по-семейному, посекретничать. Мысль была глупая, но прилипчивая.

— Ты вспомнил свою дочь, да? — спросила она Давлетова.

Тот утвердительно закивал головой, закашлялся по-стариковски.

— У тебя, наверно, красивая дочь?

Давлетов опять согласно кивнул. Помолчал. Ответил:

— Только невезучая.

— Не нашла мужа?

— Нашла. Непутевый человек.

— Непутевый — значит тропу потерял?

— Пьет он.

— Совсем худой муж... Он — хороший муж, — кивнула на Савина, и улыбка у нее стала виноватой.

Савина тронула эта виноватость, он и сам заулыбался так же, с непонятной для себя признательностью к ее словам. Заулыбался, как союзнице в чем-то понятном им одним. И произнес, что и не гадал еще минуту назад:

— А ты красивая, Ольга.

Нет, наверное, в мире женщины, которая бы равнодушно восприняла такие слова. Так и Ольга — изумленно махнула ресницами, непрошеный румянец пробился сквозь морозный загар. Вспыхнула, засветилась вся, подошла зачем-то к печке, пошуровала кочергой угли. Потом, словно на что-то решившись, сняла с гвоздя шапку, не спеша, по-женски надела ее, спрятав волосы. Застегнула на груди безрукавку, потянулась за паркой.

— Ухожу я от вас.

— Как это «ухожу»? — всполошился Давлетов. — Куда на ночь глядя «ухожу»? У тебя здесь дом, лежанка. А мы подремлем сидя.

— Нет. У меня другое зимовье. На Эльге.

— А разве на Эльге есть зимовья? — спросил Дрыхлин.

Она не ответила, продолжала собираться. Савин глядел на нее оглушенно, не веря в то, что она уходит куда-то в такую дикую ночь. Подошел к ней, хотел отговорить, убедить. Но не успел. Она провела рукой по его щеке: