Граненое время

— Заждался? Ты извини меня... Романовна, есть что-нибудь у нас?

— Пельмени готовы, Павлуша, — отозвалась она из кухни.

— Не беспокойтесь, мне ничего не надо, я спешу, — сказал Синев.

— Жаль. Тогда выпьем по стопке коньяку. А?

— Хорошо, выпьем.

Витковский достал из секретера початую бутылку, торжественно водрузил ее на письменный стол и пригласил его к столу.

— Так в чем дело, Василий Александрович? — спросил он, повременив немного, когда выпили. — Что привело тебя в мою обитель?

— Эхо войны.

— То есть? Не говори загадками.

— Хорошо, не буду говорить загадками... В сентябре сорок третьего, во время боев под Харьковом, вы застрелили офицера, который служил у меня в противотанковом дивизионе командиром огневого взвода первой батареи. Фамилия его — Круглов. Это был муж Журиной...

— Натальи Сергеевны?!. — Бледнея, опираясь широкими ладонями на стол, Витковский медленно поднялся.

— Ложь, — негромко сказал он, выйдя на середину комнаты.

— Ложь? Хотел бы я, чтобы это была ложь... Когда я увидел в доме Журиной фотографию лейтенанта Круглова, то не поверил своим глазам. Пришлось обратиться за помощью в министерство, в Центральный военный архив.

— Ради чего?

— Ради истины.

— Но почему вы не предупредили меня раньше?

Василий Александрович взглянул на Витковского: он ссутулился, безвольно опустил плечи, морщины на его лице углубились, синеватые порошинки резче проступили на тяжелом подбородке. Да он совсем старик! Какая перемена!

В дверях показалась Пелагея Романовна. Витковский слабо махнул рукой, и она удалилась, не сказав ни слова.

— Что же вы посоветуете мне? — неожиданно обратился он к Синеву.

— Пусть ваша совесть будет вам советчицей.

— То есть? Неужели вы до сих пор считаете меня виновным? Не верю. Кому-кому, а вам-то отлично известны законы войны...

Синев не дал ему договорить:

— Законы войны? Бросьте оправдываться!

— Не забывайтесь, полковник!

— Нет, я скажу все. Вы застрелили человека, даже не запомнив его лица: второпях сунули пистолет в кобуру и пошли дальше. Вы спокойно оправдали себя законами войны и вскоре позабыли о своей жертве...

— Я попрошу вас, Синев!

— Да если бы не ваша встреча с Журиной, вы долго бы еще ходили в праведниках.

— Это трагическая случайность. Вы не даете себе отчета! — бросил ему в лицо Витковский и хотел было выйти вон.

— Нет, постойте. Ну-ка, вспомните, как было дело. Вы ни с кем не посчитались, — ни с командиром дивизии, ни, тем более, со мной, командиром дивизиона — и безрассудно приказали снять противотанковые батареи с открытых огневых позиций в самый разгар боя и на виду у своей пехоты, чем вызвали страх среди новичков. И тут же бросились останавливать их любой ценой. Вот ведь как было дело. Вам следовало бы гордиться своими людьми, которые и в том отчаянном положении отбили немецкую контратаку, а вы их обвинили в трусости. Так неужели вас не мучает совесть?.. Ну, что ж, вы можете не отвечать мне, но ваша-то собственная совесть, рано или поздно, потребует полного ответа.

Не взглянув больше на Витковского, который стоял к нему спиной, он взял соломенную шляпу и вышел. В маленькой передней столкнулся лицом к лицу с Пелагеей Романовной. Она умоляюще посмотрела на него заплаканными глазами.

У крыльца стояли два запыленных «газика», радиатор к радиатору. Синев сдал свой назад, обогнул директорский, чуть не задев его крылом, и осторожно вырулил на середину улицы.

Проезжая мимо дома, в котором жил Захар, он сбавил ход, но не заехал к брату. Не потому, что было уже поздно, а потому, что чувствовал себя совсем разбитым.

Сурки то и дело перебегали глянцевитую дорогу, вьющуюся среди полей, воскресших из мертвых. «Газик» рвался вперед как застоявшийся рысак. Укорачивая его бег, Синев оглядывался по сторонам, удивляясь, как все-таки выжила, выстояла низкорослая пшеничка... А сумеет ли Наталья Журина превозмочь свою новую беду? Хватит ли у нее сил? Вдовы, вдовы, вам и до сих пор не дает покоя запоздалое эхо прошлого, которое нет-нет да отзовется острой болью в душе русской женщины.

25

— Павлуша, неужели это правда?.. — В дверях стояла, вытирая слезы, его добрая Романовна.

Он впервые обнял ее, приласкал, и она, сдержанно всхлипывая, преклонила седую голову.

— Идите отдыхайте. Идите, не расстраивайтесь. Мы с вами еще поговорим.

Не снимая парусиновых туфель, он прилег на диван, придвинул к себе пепельницу... Старую кладку легче взорвать, чем разбирать по кирпичу. Так и время: иные рядки дней до того крепко схвачены цементом событий, что крошатся, становятся мусором, но не отделяются друг от друга. Разобрав до основания несколько минувших лет, с трудом сбережешь годного материала для нескольких месяцев, а все остальное — щебень.

В сорок первом году он вывел дивизию из окружения: этого у него никто не отберет, об этом было объявлено на весь мир по радио. А что в сорок втором? Отступление и отступление до самого Кавказа. Пропустив еще целый год, — случай под Харьковом нуждался в особом, тщательном исследовании, — он стал припоминать день за днем наступательный период войны.

Так, разбирая ряд за рядом слежавшуюся кладку прошлых лет, он бережно вывел по одну сторону штабелек из целых кирпичин, а по другую сторону образовался ворох щебня — ошибки и просчеты, без которых вряд ли кто обходился там, на фронте. Но именно среди щебенки и затаилась мина замедленного действия, готовая вот-вот взорваться... Он быстро встал с дивана, подошел к распахнутому окну, расстегнул ворот рубашки. Гул сражения на совхозном поле южнее Харькова отчетливо долетал до него сейчас. Он слышал этот бой на всех звуковых регистрах — от гулких ударов басовитых гаубиц до звончатого переката ружейной пальбы на переднем крае. Но, странно, самого боя он не видел. И как ни пытался представить себе лейтенанта Круглова — ничего не получалось: его то и дело заслоняла собой Наталья Журина, будто он в упор стрелял не в лейтенанта, а в нее. И она прямо, доверчиво смотрела ему в лицо, чуть улыбаясь одними уголками губ. Он поднес руку к глазам, защищаясь от улыбчивого взгляда Натальи. Лучше бы она смотрела осуждающе. Лучше бы никогда не встречаться с ней...

Он сел за стол, грузно облокотился, чувствуя кончиками пальцев, как бьются жилки на висках. И вдруг откинулся на спинку стула, выдвинул нижний левый ящик письменного стола, где хранились полузабытые вещи, достал пистолет «ТТ», взвесил на ладони, отвыкшей от оружия (вороненая сталь облезла, налет ржавчины местами покрыл ствол; шершавая рукоятка поистерлась, ни одного рубчика, только эти заусеницы — памятный след рукопашной схватки с немецким обером). Вынул обойму, скользнул взглядом вдоль прорези: четыре латунных глазка глянули на него оттуда. Поспешно сунул ее на место, дослал патрон и, еще больше торопясь, сдвинул предохранитель на боевой взвод, вскинул руку и... бессильно опустил. Он опоздал на какой-то миг, который уже не раз выручал таких, как он. Бросив пистолет на стол, Витковский выругал себя тем коротким словом, которое даже числом букв равнялось этой початой обойме: трус! Это внезапное открытие сразило его, как выстрел.

Очнувшись, он выдвинул правый верхний ящик письменного стола, где хранились самые необходимые вещи, и положил туда свой именной револьвер. Потом взял чистый лист бумаги, авторучку, надолго задумался над письмом Наталье.

До чего же трудно давалось ему каждое слово, когда он дошел до главного — гибели Круглова... Но все же написал правду, назвав ее трагической ошибкой. Кончив, прочел вслух, поправил в нескольких местах, намереваясь переписать утром начисто. Положил в стол, закрыл на ключ, вышел на крыльцо.

Рассветало. На западе в прозрачной синеве четко вырисовывались кряжистые увалы. Одинокие облачка плавились в степном высоком небе. Ветер не снялся еще с ночного привала на восточной гряде холмов, и пшеничный плес за дорогой был похож сейчас на мелководную запруду, слегка подернутую у берегов, словно ряской, нежной зеленью июньского подгона.