Предчувствие любви

Хотя, честно говоря, от чрезмерного возбуждения действовал чисто механически. Даже там, вверху, толком не огляделся. Где уж тут любоваться небесными пейзажами, если все мое внимание было сосредоточено на пилотировании самолета! В кабине и то все плыло перед глазами, словно в тумане. Добрых полторы сотни шкал и циферблатов наперебой подмигивали мне своими разноцветными стрелками, но я видел лишь авиагоризонт, вариометр, указатель скорости да счетчики оборотов турбин. Эти приборы были самыми необходимыми, не видя их, я просто не мог бы лететь. А уж летел… Не летел — ощупью шел. Рулями работал осторожно, плавно, боясь сделать лишнее движение. И ни на минуту, ни на одну минуту не забывал о двигателях. Как они, мои реактивные, гудят ли, тянут ли? Гудят, гудят, тянут!..

Так что же, может, меня опять обуял страх? Нет, страха я не испытывал. Давно, во время войны, мать однажды послала меня к партизанам. Я должен был сказать, что она прийти в лес не сможет, но не прошел и сам, попал под перекрестный ружейно-пулеметный огонь. С одной стороны оказались немцы, с другой — партизаны. А я лежал в поросшей кустами низинке, и пули с леденящим душу посвистом секли надо мной листву и с фронта и с тыла. Вот тогда мне действительно стало страшно. Но там-то я был безоружным тринадцатилетним мальчишкой, а сейчас моей воле повиновался могучий боевой корабль. Мы составляли с ним единое целое, мне передавалась его неукротимая сила, и впечатление было таким, как будто я вел грозную машину в бой.

И я выиграл этот бой! Победил!..

Самого себя победил!

А разве это не победа?!

Именно так — как победителя! — меня встречали на аэродроме. Не успел выбраться из кабины — спина и плечи заныли от крепких объятий и увесистых хлопков. Мускулы еще не расслабились, тело казалось деревянным, чужим, словно там, в небе, меня кто-то всего измолотил, а теперь добавили и приятели.

Были дружеские рукопожатия, подковырки и смех, была традиционная листовка-«молния», на которой красовался мой шаржированный портрет. Потом из динамиков местного радиовещания над самолетной стоянкой громко зазвучал голос капитана Зайцева. Замполит во всеуслышание поздравил меня, последнего из нашей неразлучной четверки, с успешным самостоятельным полетом на реактивном бомбардировщике.

Как раз в этот момент ко мне, дружелюбно улыбаясь, подошел командир эскадрильи.

— Новшество, — кивнул я головой в сторону ближайшего динамика. — Новинка в политико-массовой… — и вдруг осекся. Улыбка медленно сползла с полного, добродушного лица Ивана Петровича, глаза его стали колючими, чужими.

— Почему не докладываете? — жестким, холодным тоном спросил майор. И уже — на «вы»…

Совсем недавно я посмеивался над Зубаревым, когда тот забыл отдать рапорт о выполнении своего первого самостоятельного полета, а теперь в таком же положении оказался сам. Не помню, как оплошку исправил.

А Карпущенко вконец мне настроение испортил. Вроде бы и без обычного яда, но все равно как-то нехорошо хохотнул:

— Летчику на субординацию начхать!..

Майор Филатов ушел недовольный. За ним ушли капитан Коса и старший лейтенант Карпущенко. Стоянка опустела, как будто бы тут и не было парадного момента в мою честь.

— Что, полный нокаут? — подначил меня Пономарев.

— Уйди, изверг! — взмолился я. — Хоть ты-то не подсыпай соли на мои раны.

— Тю, захныкал! Да тебе сейчас плясать надо, — захохотал Валентин и, склонившись ко мне, заговорщицки подмигнул: — Ты, именинник, на ужин не ходи. Устроим небольшой сабантуйчик дома. Тебя только ждали, чтобы всей нашей капеллой…

Когда я вяло приплелся в гостиницу, в нашей комнате уже был накрыт стол. Хозяйничал Лева, проворно вспарывая консервные банки и открывая бутылки с лимонадом. Уловив мой иронический взгляд, он виновато развел руками:

— В гарнизоне сухой закон. — И первым сел, подвигая к себе банку тушенки.

— Братья, орлы! Самозванцев нам не надо, тамадой я единогласно избрал себя, — рисуясь, объявил Пономарев. Он разлил лимонад по граненым стаканам, окинул нас веселым взглядом и торжественно провозгласил здравицу: — Друзья мои, прекрасен наш союз! Так поднимем бокалы, содвинем их сразу… За наш первый реактивный шаг в небо и во славу русского оружия. Чтоб крутились турбины… Чтобы ярче горели на крыльях алые пятиконечные звезды!..

Вместе с нами за столом сидели наши штурманы — каждый рядом со своим летчиком. Пономарев чокнулся сперва с Зубаревым (Коля самостоятельно вылетел первым!), с Шатохиным и со мной, затем — так же поочередно — со штурманами и приказным тоном заключил:

— Следовать моему примеру. Залпом — пли! — и единым махом осушил свой «бокал».

Зубарев тоже поднес было стакан к губам, но вдруг люто сморщился:

— Что за гадость? Клопами пахнет!

Мы прыснули.

— Ага. Эликсир вечной молодости…

Николай спиртного никогда еще в рот не брал. Ни грамма. Курить под нашим нажимом пробовал, однако только дым пускал, не затягиваясь. А чтобы выпить…

— Пинчук, — распорядился Пономарев, — заставь своего пилотягу причаститься.

— Зачем? — хрипловатым баском отозвался тот. — Не пьет человек — принуждать не надо.

— А хотите анекдот? — Валентин входил в роль тамады.

— Ну-ка, ну-ка, — подбодрили его. — Только не очень длинный.

— Да нет, — Пономарев выразительно посмотрел на Зубарева, — в нем всего два слова. — И, помолчав, подчеркнуто, с нажимом произнес: — Непьющий летчик!..

Никто, однако, не засмеялся, да и Николай не реагировал, будто это его и не касалось. Чистое, с нежным, почти девичьим овалом лицо и полудетская линия рта делали его совсем юным. Однако я вдруг с удивлением заметил, что передо мной уже совсем не тот простодушный и наивный Коля, каким мы привыкли видеть его еще с курсантских дней. Времени с той поры, как мы приехали сюда, в Крымду, прошло не так уж и много, а Зубарев сильно изменился. И взгляд стал строже, и жесты увереннее, и в осанке появилось что-то спокойное, мужское. А Вальку он теперь ни во что не ставил.

Вот так штука! Наверно, и я уже в чем-то не тот, каким был. Со стороны-то себя не видно. Да и в тех, с кем рядом живешь, перемен вроде не замечаешь. А мы меняемся…

— Шут с ним! — махнул рукой Валентин. — Не пьет — пусть не пьет. Нам больше достанется.

Уютно стало в нашей невзрачной комнате. Приятное тепло расплывалось в груди, мягко, словно при мелком вираже, кружилась голова. Восторженно, проникновенно и чуть театрально «толкал речуху» Пономарев. Мы уплетали бутерброды да посмеивались, а он успевал и жевать, и острить, не умолкая ни на минуту.

Пьянея, он ощущал себя личностью незаурядной и трагической. Или, что называется, играл на зрителя.

— Эх, орелики-соколики, друзья мои закадычные, — разглагольствовал он. — Вот сижу я здесь с вами… Сижу в казенном номере холостяцкой гостиницы глухого, отдаленного гарнизона и пью запретное для летчика зелье. А почему? Почему я позволяю себе такое? Да может, завтра гробанусь с высоты в дикие скалистые сопки. Или сгорю, как метеорит, не долетев до земли. И никто, никто в трехтысячном году даже не вспомнит, даже не узнает, что жил на белом свете один из множества пилотов реактивной эры. И никому, никому там не будет дела ни до моих горестей, ни до моих маленьких радостей. Так почему я сегодня должен отказывать себе…

— Валя, не выдрющивайся! — оборвал его Зубарев. — Ты пьян.

— Кто? Я? Много ты понимаешь!..

Зубарева отвлек Пинчук:

— Послушай, Коля, а может, правда — по махонькой?

И тотчас все повернулись к ним, принялись уговаривать Зубарева, чтобы тот хоть немножко выпил. Зашумели, перебивая друг друга, заспорили.

Пономарев уже молчал, грустно свесив голову. Мне почему-то стало жалко его.

— Валюха, — негромко спросил я, — что ты все его задираешь? Ревнуешь?

— Кого? — вскинулся Валентин. — Его? — Покосившись в сторону Николая, он пренебрежительно хмыкнул: — Ничего ты не знаешь. Она ему тоже отставку дала. Я же говорил. Она — Круговая! Любого вокруг пальца обведет.