Страница 63 из 115
Ее обучили разным карточным играм. Ревир всегда выигрывал, но не торжествовал победу, а словно бы чувствовал себя виноватым. Клара вечно ошибалась, она никак не могла запомнить все правила. Карты — глупость, считала она, но ведь мужчины играют, стало быть, для них в этом есть какой-то смысл. И, уставясь в карты, которые ей только что сдали, силясь разобраться в мастях, она понимала: на это у нее ума не хватает. Есть для нее какой-то предел, дальше которого не сдвинешься, точно собака на цепи. Ревир с Джудом ухитряются соображать, не прерывая разговора, и подбирают именно те карты, какие нужно, а Кларе приходится каждую секунду напрягать все силы. У нее даже капельки пота выступали на лбу, стыдно быть такой дурехой! Она не выкладывала свои комбинации — это было бы все равно что выставить напоказ собственные мозги, тогда мужчины сразу увидят, до чего она тупая.
Понемногу из разговоров Ревира и Джуда перед нею смутно вырисовалась целая сеть людей и отношений, одновременно упоминались деды и внуки, Ревир и Джуд принадлежали к среднему поколению; казалось, медленно движется широкий людской поток, и все похожи друг на друга лицом, и у всех одна фамилия. Как бы хорошо с рожденья получить такую фамилию и оказаться в кругу избранных… Пожалуй, ей самой уже по-настоящему не войти в этот удивительный мир, но ребенок Лаури войдет! Ей представлялось: он пробьется, проскользнет под ногами стариков, нетерпеливо их всех растолкает, ему есть к чему стремиться. Он будет сильный, как Лаури. Он будет похож на Лаури. И пойдет напрямик, назло всем препятствиям, как Лаури, и при этом будет счастливый, не то что Лаури, ведь ему с рожденья дано будет все, чего Лаури приходилось добиваться. У него будет фамилия, люди вокруг, свой мир, и ни в чем не будет недостатка…
В разговорах мужчины то и дело упоминали своих родных, но вскользь, мимоходом, Кларе не просто было во всем этом разобраться. Кое-что она все-таки уловила; к примеру, самые богатые из Ревиров — горожане, живут в Гамильтоне. Эти городские Ревиры почему-то не в ладах с теми, что живут за городом, но, видно, все они помирятся. Отец Ревира был рослый, толстый и дожил только до сорока — вылетел из седла, когда лошадь пробегала под низко нависшим суком; он был тогда пьян. У Клары этот случай не укладывался в голове — очень уж не вяжется с самим Ревиром! Рассказ о его отце почти смешон, а в самом Ревире нет ничего смешного. И еще они упоминали какую-то свою родственницу, старуху, которая вечно путешествует по всему свету и никогда не приезжает в родные места. Живет она в Европе. Когда о ней зашла речь, Ревир даже скривился, сразу видно — она ему противна, а Джуд стал ее защищать.
— Верования от людей не зависят. Она говорит, что просто не способна верить в бога.
— Зато она, безусловно, поверит в преисподнюю, и очень скоро, — холодно возразил Ревир.
Клара сидела, чуть наклонясь вперед, опустив глаза. Она училась уму-разуму. В ходких журнальчиках она постоянно читала рассказы о том, как девушки устраивают скандалы женатым мужчинам, которые обещали на них жениться и не женились, — суть рассказов была в том, что криком и скандалом ничего не добьешься, а вот если помалкивать, можно кой-чего и добиться. И видно, так оно и есть.
В долгие дни, когда Ревир разъезжал по делам или не мог уйти из дому, Клара разговаривала с кошкой и таскала ее на руках, покуда кошке не надоест и она не вырвется, либо сидела за швейной машиной, либо пыталась стряпать. Бродила по комнатам, глядела в окна на занесенные снегом поля, что тянулись, бесконечно белея, до самых гор, встающих на горизонте. И немо, отчаянно звала Лаури — когда же он к ней вернется! Напрасно звала, никто к ней не приходил, один Ревир да изредка его двоюродный брат Джуд. И Клара училась спокойствию. Сама того не замечая, она тихо складывала руки на животе и уже не могла припомнить — куда она раньше девала руки? Становилась коленями на диван, глядела в окно на хмурое зимнее небо и говорила себе: «Не стану о нем думать. С утра до ночи ни о чем не стану думать. Ни о чем. Ни о чем». Кошка была до того ленива, что и Клару клонило в сон, она чуть не полдня спала и чувствовала, что это ей на пользу. А потом они с кошкой сидели на кухне, Клара наливала кошке подогретого молока и нет-нет да и заговаривала с ней.
От одиночества она часто смотрелась в зеркало, будто собственное отражение могло составить ей компанию. Приятно на себя поглядеть. Интересно, такою ли видит ее Ревир или ему видится чье-то другое лицо? У нее лицо тонкое, глаза немного раскосые, светло-голубые, прозрачные как стекло, а густые ресницы совсем светлые, не накрашенные, почти белые; и сонная, ленивая улыбка — неизвестно почему губы медленно изгибаются в этой улыбке даже в такие минуты, когда на душе до того черно, что кажется, век больше не улыбнешься. Клара поднимала кошку, подносила к зеркалу — может, и ей интересно поглядеть на свое отражение? — но кошка оставалась равнодушной.
— Вот чудно, как же ты не видишь себя в зеркале, — сказала Клара вслух и пожалела кошку.
А вдруг бы и люди не могли себя видеть? Это было бы все равно как жить в пустыне… Кошку звали Роза. Когда Ревир с Джудом сидели в гостиной и разговаривали, Клара брала кошку на колени, и лицо у нее становилось точно у кошки — тихое, сонное и вместе с тем лукавое, и тогда Ревир смотрел на нее с тем выражением, которое она уже немного научилась вызывать, когда захочется. «Он в меня врезался по уши, как в трясину забрел», — думала она. Ее ничуть не смущало, что она сравнивает себя с трясиной, где Ревир может потонуть и сгинуть. И если когда-нибудь снова появится Лаури и увидит ее, его тоже затянет, засосет: она его не выпустит.
Подлец Лаури, думала она ночами — голова была ясная, сна ни в одном глазу, а рядом спал Ревир, закинув ей на плечо тяжелую руку, чтоб она лежала спокойно и никуда не делась. Иной раз она лежала без сна всю ночь напролет, а потом как-то вдруг, некстати рассветало, день внезапно вставал из-за горного хребта — и не понять было, как миновали долгие ночные часы. Клара глядела, как проступало из темноты лицо Ревира — уже хорошо знакомое лицо, она даже почти полюбила его: суровый, изрезанный морщинами лоб, глаза, кажется, и под сомкнутыми веками смотрят строго. После таких бессонных ночей Клара вставала растрепанная, длинные волосы совсем спутывались.
Она думала о Розе — о той, первой Розе, неосторожной подружке, что попала в беду и не знала, куда кинуться, на кого переложить свою заботу. А вот она, Клара, знала, что делать, даже прежде, чем приспела в этом нужда.
Думала о матери — скольких младенцев извергло на свет ее тело, одного за другим… все в крови, скользкие и мокрые, как рыбы, они и не смыслили ничего, как рыбы, и никому они не были нужны. А как мать умирала! О той ночи Клара знала куда больше, чем позволяла себе вспоминать.
Думала она о сестрах, о братьях — кто знает, где они теперь, — об отце… он, должно быть, и сейчас, как всегда, сезонничает, кочует с места на место, пьет, дерется, его вербуют то в одну артель, то в другую, так вся жизнь и пройдет. Может, она предательница, что сбежала и бросила их всех? А разве она у них или еще у кого на свете в долгу?
Она прикрывала ладонями живот и думала яростно: кого угодно предаст ради этого ребенка, а если придется, так и убьет. Ради него на все готова. Лаури — и того убьет, если придется.
Поутру она выпивала стакан холодной воды, чтоб поменьше мутило, и внутри разливалась прохладная, бодрящая свежесть, которой, кажется, ничто не могло помешать. А потом станет в кухне у окна, босыми ногами на шершавые, неструганные половицы, так что даже знобит, и через оставшуюся с лета москитную сетку, рябую от хлопьев снега и ржавчины, глядит на угольно-черные среди снегов сараи, на старый, запущенный фруктовый сад за ними, и дальше, сколько хватает глаз, на белую-белую даль, на небо и слушает, как мягко окутывает ее тишина.
Однажды Ревир повез ее через всю долину и потом за реку в город Гамильтон, раньше она про этот город слыхала, но никогда там не была. Это порт, там сливаются две большие, широкие реки. Ехали по ровнехонькому шоссе, обгоняя другие машины, подчас ничуть не хуже машины Ревира, и еще издали, за много миль, видно было, как высоко встают в морозном воздухе дымы над городом. Поодаль от шоссе попадались на глаза лачуги, крытые толем или старой жестью, — одни заброшенные, в других угадывалась убогая жизнь, а по обочинам валялся всякий хлам, какие-то железки, слетевшие с мимоезжих машин ржавые глушители, а иногда и целиком старые автомобили; то и дело встречались примелькавшиеся щиты — рекламы кока-колы, или гамильтонских гостиниц с указанием цен на семейные номера, или сигарет «Удача», и все в этот пасмурный день казалось серым, безрадостным. Щиты по краям были закопченные, Ревир объяснил: это нанесло из города сажу.