Сад радостей земных

За дверью ее спальни начинался коридор, он вел сперва в просторную старую кухню, уже окрашенную заново в канареечно-желтый цвет, — там вечно гуляли сквозняки, была раковина и кран, который Ревир собирался починить; дальше — гостиная с высокими сумрачными окнами, даже самое яркое солнце не могло их оживить; и наконец коридор упирался в еще одну комнату, которую так и оставили пустовать. В трех жилых комнатах были печи. Был в доме и чердак, но никто не потрудился привести его в порядок; там стояли ящики со всяким хламом: плесневело отсыревшее ветхое тряпье, хранилась серебряная канитель и хрупкие елочные украшения, наполовину перебитые, громоздилась уродливая старая мебель. Клара не раз все это пересматривала. Прежние владельцы были ей ближе всего, когда она перебирала елочные украшения, брала в руки стеклянные шарики и мохнатые, чуть колючие гирлянды «дождя», от которых на пальцах оставались серебряные пятнышки, и думала — до чего же несправедливо: старикам эти вещи были так милы, а кончилось тем, что все попало к ней, Кларе, к совсем чужому человеку. Потом она снова аккуратно укладывала все на место, будто ждала, что хозяева вернутся и потребуют свое имущество. Так она сидела одна на чердаке, при веселом свете солнца или в угрюмом сумраке пасмурного дня, и пыталась сообразить: придет нынче вечером Ревир или не придет? Иногда никак не удавалось вспомнить, обещал ли он прийти.

Однажды к дому подъехала большая облезлая машина, и Клара выбежала на крыльцо. Был уже ноябрь, ее обдало холодом, но она стояла и ждала, пока гость к ней подойдет, и лицо ее светилось предчувствием нежданной радости. Но приезжий оказался брюзгливым хилым стариком лет шестидесяти. Он сказал:

— Раз тут теперь живут, надо вывесить у ворот почтовый ящик. Почему у вас нет ящика?

Клара поглядела в ту сторону, будто проверяла — а может, ящик висит? Потом сказала:

— Я писем не жду, некому их писать.

— Все равно нужен почтовый ящик. Вывесите вы его или нет?

— Мне ни к чему.

— Как вас звать?

— Клара.

— А фамилия?

— Клара, и все. Нет у меня никакой фамилии, — угрюмо сказала она. Опустила глаза и уставилась на ноги приезжего. Конечно же, он знает, кто она такая, знает, что хозяин здесь Ревир, и все-таки сверлит ее глазами и сердито что-то бубнит. Наконец она повернулась к нему спиной, точно мужняя жена, у которой в доме полно хлопот, кинула через плечо: — А, да подите вы к черту!

В окно гостиной она видела, как он злобно, торопливо развернул свою колымагу и покатил прочь. И медленно, с каким-то тревожным ощущением силы подумалось: наверно, если пожаловаться Ревиру, он может выгнать этого противного старика с работы. Но когда Ревир в тот день пришел, она ничего ему не сказала. Слишком было стыдно — вспомнилось, какими глазами смотрел на нее этот старик, будто на самую грязную грязь, и ведь так всякий на нее посмотрит, подвернись им только случай.

А потом она стала подумывать о жене Ревира, о женщине, которая подает ему еду в те дни, когда он не садится за стол с Кларой, и снова, как тогда с почтальоном, в ней росло ощущение силы. А что, если?..

— А что говорит твоя жена, когда ты не приходишь к ужину, — очень она злится?

Ревир умел и без слов призвать ее к молчанию, но порой она предпочитала не понимать, что означает движение его руки, выражение лица. Довольно прислониться к нему, склонить голову ему на плечо, словно ее мучит какая-то тревожная мысль, и Ревир уж непременно отзовется. «Жена тут совершенно ни при чем», — ответит, как отрежет. Кларе этот ответ был не очень по вкусу, и не очень-то она ему верила. И улыбалась прямо в лицо Ревиру, будто лучше него знала что к чему. Иногда он говорил суховато:

— Можешь о ней не беспокоиться. Она очень сильная женщина.

— Как это — сильная?

— Сильный характер. Как все ее родные.

Он не любил говорить о жене, но понемногу за эти месяцы Клара кое-что из него вытянула. При этом она и вправду словно бы что-то собирала, касалась то его локтя, то плеча, выдергивала из одежды нитку или снимала волосок, мгновенье держала в пальцах, потом неспешно, деловито отбрасывала, а в мыслях было совсем другое. Должно быть, она его завораживала — лицом ли, словами, еще чем-то, бог весть, — только под конец он неизменно отвечал на все ее вопросы. Казалось, он всегда видит ее какой-то иной, не такой, как она есть.

— Она не похожа на тебя, Клара, — сказал он однажды про жену. — Она несчастная женщина.

Клара изумленно уставилась на него — неужели он думает, что она счастлива? Потом поняла: да, конечно, он так думает, откуда ему знать, как она часами сидит одна и думает о Лаури, вечно думает о Лаури, и как боится родов. Где ж ему об этом догадаться. Она просто девушка, что вышла однажды на середину размокшей дороги, нарядная, гордая, веселая, и ждала встречи с мужчиной (но вовсе не с тем, кто нагнал ее и остановил машину и предложил ее подвезти). Или та девушка, что пришла на праздник пожарных, снова нарядная, но уж чересчур веселая, чересчур беззаботная, чтобы подумать, как ей надо бы выглядеть и как люди должны бы на нее смотреть. Или та, что выбегает навстречу Ревиру на крыльцо или даже на схваченную морозом жесткую траву, так что он обнимает ее и тут же немножко бранит за неосторожность; для него жизнь Клары началась с того дня, когда она вышла на грязную дорогу после чужой свадьбы, и продолжалась по-настоящему только в те часы, когда ему удавалось освободиться и приехать ее повидать. Так чего же удивляться, если он думает, будто она счастлива? И надо оставаться счастливой: только тогда у ребенка Лаури будет фамилия.

— А почему же твоя жена несчастная? — Клара прикидывалась удивленной.

— Не знаю. У нее плохое здоровье.

— Тяжело она больна?

— Она не больна. Но и не здорова.

Клара округляет глаза, будто такие сложности ей не под силу. Она учится хитрить и прикидываться перед ним, эта игра заменяет страсть, какая была у нее к Лаури: когда приходит мужчина, надо что-то делать и что-то ему говорить, а о чем же говорить, чтоб был хоть какой-то смысл? Обо всем, что по-настоящему важно, надо молчать, Ревиру про это знать нельзя. Никогда он ничего не узнает. Даже если кто-нибудь в Тинтерне и насплетничает ему про Лаури, скажет, что до него у Клары был другой, Ревир все равно не поверит. Он всерьез воображает, будто она — его находка, будто он знает ее чуть не с самого рожденья, будто он ей чуть ли не вроде отца.

— Она не похожа на тебя, — говорит он Кларе про жену. — Ты такая красивая и никогда ни о чем не тревожишься… Ты просто ребенок.

— Я не ребенок, — говорит Клара.

— Ты всему радуешься в жизни. Ты не знаешь никаких тревог, — говорит Ревир.

Зимой он стал иногда привозить к ней своего двоюродного брата — брат был долговязый, худощавый, лет тридцати с хвостиком, но еще не женатый. Звали его Джуд. Ревир сидел спокойный, уверенный, вытянув ноги на решетку перед печью, а Джуду вечно не сиделось на месте. И Кларе все хотелось подбежать к нему и успокоить, утешить, как маленького. Худое серьезное лицо его казалось бы даже красивым, но было в нем что-то не так, какая-то неправильность его портила — может быть, уж слишком глубоко запали глаза.

Клара слушала, как мужчины толкуют о лошадях, о погоде, о своих семьях, о делах и контрактах; похоже, что Ревир вытеснил одного своего конкурента из фирмы. Клара сидела и слушала; она не очень понимала, о чем речь, но чувствовала: Ревир хочет, чтобы она оставалась где-то на краешке его жизни, разве что он сам, по своей воле в какие-то минуты подойдет к ней поближе. Что ж, пускай. Жизнь за городом приучила ее к молчанию; и она вела себя точно кошка, которую Ревир принес ей из дому, — пушистая серая кошка с незаметной, смиренной и ленивой мордочкой. Мужчины разговаривали о людях, которых Клара не знала и не узнает — одни живут где-то очень далеко, другие уже умерли; Джуд был не речист, говорил больше Ревир.

— Да-да, он сам напрашивается на неприятности. Только того и дожидается, чтобы кто-нибудь его осадил, — скажет Ревир и усмехнется. И Джуд только махнет рукой, дескать, о таком пустом человеке и говорить не стоит. А через минуту оказывается — это они рассуждали о губернаторе штата. И Клара пугливо улыбается: надо же, при ней походя неуважительно отзываются о такой важной шишке! В ней крепло странное ощущение власти, словно поразительная спокойная сила Ревира когда-нибудь перейдет к ней, Кларе. И однако, она не поднимала глаз, будто и не слушала, только ласкала прикорнувшую у ее ног кошку.