Сад радостей земных

Кречет взял со стола какой-то журнал и начал перелистывать. От журнала еще гуще, чем во всей этой комнате, пахло затхлым — сыростью, плесенью. На страницах были какие-то фотографии, Кречет не пытался понять, что там к чему. Листал журнал бегло, машинально. Странно и смутно ему было: словно бы очень торопишься, а между тем смирнехонько сидишь на стуле с плетеной спинкой, успокоенный, тихий. Стул тяжеловесный, как и все вещи в комнате. И ножки тоже выгнутые. Эта старая, исцарапанная мебель напоминает нестерпимо вычурную обстановку, что завела в доме Клара: дорогое дерево густых мягких тонов (подделка под старину), гнутые ножки, точно когтистые львиные лапы, — все возвещает об упрямой верности прошлому (кто так жил, когда? Французы в восемнадцатом веке?) — и все это так не к месту вдали от больших городов, на просторе, где человек под огромным небом, под ливнем солнечных лучей кажется козявкой!

Мальчик подошел к Кречету, тронул его за рукав. Необыкновенно красивый малыш, губы изогнуты, как у детей на старинных портретах, рисунок их так нежен, словно никогда с них не срывался капризный визг.

— На, — сказал ребенок и протянул Кречету открытую с одного конца пачку печенья, с нее свисали клочья тонкой фольги. На скамье напротив Кречету улыбалась мать мальчика.

— Спасибо, не надо, — сказал Кречет.

Малыш посмотрел на него с удивлением.

— Это он хочет вас поблагодарить, что вы нам уступили очередь, — пояснила она. — Очень мило с вашей стороны…

— Спасибо, не надо, — вежливо повторил Кречет и натянуто улыбнулся мальчику.

Есть в детском взгляде, совсем как во взгляде животного, что-то неуловимое, неверное, ускользающее, думалось ему. Когда приходится говорить с детьми, всякий раз поневоле притворяешься, а это утомительно. Сам-то он, конечно, никогда не был ребенком. И он откинулся на спинку стула, словно хотел держаться подальше от этой женщины и ее сына: что-то в них действует на нервы…

— Все равно спасибо, — сказал он женщине.

Не хотелось смотреть на это округлое миловидное лицо, встречать безмятежно-тупой взгляд… что-то она в нем увидела, чего-то от него добивается, а у него нет ни малейшего желания с ней связываться. Ну а его мать — она тоже вот так смотрела на мужчин? Много ли их было? Может быть, и она вот так же пользовалась сыном как приманкой? А что было дальше?

Мальчик все стоял перед ним и, запрокинув голову, глядел ему в лицо.

— Уйди, сделай милость, — сказал Кречет.

Это подействовало — мальчик отошел.

Из внутренней двери появился пациент, взял со стула свое пальто и вышел. Двигался он бесшумно и словно бы виновато. Женщина с седыми кудерьками назвала новую фамилию, и поднялся человек в темном костюме.

— Наша очередь, Ричард. Тут справа стол… сюда… вот так… Ты ведь знаешь дорогу, верно? Надо бы отпускать тебя одного, — прибавил он игриво. И они скрылись за дверью в глубине. Кречет уткнулся в журнал и сделал вид, что читает. Ему было не по себе из-за этой молодой женщины, да и все в комнате его угнетало. На стене напротив висела картинка, он мельком глянул на нее сразу, как вошел, и потом уже не позволял себе смотреть. Смутно запомнилось: какие-то звери, изображенные нарочито, до смешного упрощенно, как рисуют дети. Что-то в этом есть отталкивающее. И он силится читать, не поднимать глаз от журнальной страницы к той картинке, и в то же время ему представляется — вот он сидит выпрямившись на этом стуле, совсем спокойно, выдалось несколько минут спокойных, а между тем в гостинице ждут плотные конверты с бумагами, которые сегодня надо будет просмотреть вместе с поверенным; и еще там, в неуютном, холодном и чистом гостиничном номере, ждет постель, и над комодом — зеркало, готовое равно душно отразить все, что произойдет сегодня вечером в тех четырех стенах. Наверно, Дебора уже собирается на свиданье с ним, а он почему-то не может о ней думать, мысли разбегаются. На полу в приемной линолеум старый, местами совсем вытертый. И узор: по темно-зеленому коричневые полоски и желтые крапинки. Кречет попытался вспомнить, какой пол в том номере в гостинице, но так и не вспомнил. А в его комнате на ферме пол застлан ковром, ведь Клара обожает ковры. Золотистые, как мед, зеленые, голубые, желтые цвета. На что ни посмотришь, все преображается на глазах, так или иначе связывается с матерью. Клара. В последний раз, когда они с Деборой были вместе, он взял ее за руку, и вдруг в голове точно тень промелькнула, и на миг представилось: это рука не Деборы, а Клары… быть может, превращения и не было, но он, потрясенный, умолк на полуслове и уже не мог вспомнить, о чем говорил.

Опять появилась жена доктора и принялась листать книгу записей. Она в очках и все равно так низко наклоняется над страницей, что поверх стекол видны ее глаза, странно голые, незащищенные. Вообще-то, смотреть здесь не на что. В конце концов Кречет все-таки нечаянно глянул на ту картинку. Наверно, это копия с какой-нибудь очень знаменитой картины — уж слишком она корявая, несуразная. Справа застыли в деревянных позах звери, глаза у всех большие, смотрят пристально, — здесь лев, бык, леопард, медведь присел на задние лапы и собирается есть; их окружают дети; слева, где-то в глубине, маленькие, едва различимые фигурки. Взрослые. Ну и мерзость. Кречет отвел глаза. Животные ему отвратительны, смотреть на них — ни малейшего желания. Он и домашних животных терпеть не может — кошек, собак. Он еще помнит ту лошадь, на которой скакал Джонатан и дразнил его в день, когда по несчастной случайности погиб Роберт… Кречет ненавидел эту лошадь всеми силами души, даже сердце колотилось от ненависти как бешеное… а она, может быть, еще жива, еще существует где-нибудь на ферме, та старая лошадь Джонатана…

Какое-то время словно в яму ухнуло, он и не заметил, — вдруг оказалось, в приемной сидят новые люди. Молодой матери с малышом уже нет. Кречет услыхал свою фамилию и поднялся, прошел за дверь, которую отворила перед ним жена врача. Она избегала его взгляда, как будто врач там, в кабинете, уже готовил ему роковой приговор.

— Да-да, входите. Входите, мистер Ревир, — сказал врач.

Он сидел за столом. На носу — очки в металлической оправе, с телесно-розовыми зажимами. В окно у него за спиной бьет яркое солнце, лица толком не разглядеть.

— О чем вы хотели со мной посоветоваться? — с отеческой мягкостью спрашивает он.

— Я и сам толком не понимаю. Симптомы у меня вот какие (зря сказал такое слово, сейчас же с досадой подумал Кречет, врач, пожалуй, только станет недоверчивей). Иногда я делаюсь какой-то сонный. То есть это не к ночи, а средь бела дня… Не усталый, а сонный.

Врач неопределенно причмокнул, давая понять, что внимательно слушает. Кречет сидел у стола на неуклюжем стуле с плетеной спинкой. Врач стал бегло его осматривать — послушал сердце, заглянул в глаза, в уши, обмотал руку выше локтя тугой резиновой лентой, — и Кречет сказал (собственный голос слышался ему все слабее, словно откуда-то издалека):

— Иной раз веду машину, и вдруг такая сонливость нападает, прямо никаких сил нет. Очень странно себя чувствую, хочется закрыть глаза — и пропади все пропадом. Я же понимаю, что разобьюсь тогда вместе с машиной, только мне почему-то всё равно…

— И давно у вас эти ощущения?

— Да не знаю. Уже несколько месяцев — то нападает, то проходит.

Кречета прошиб пот. Вдруг показалось: он только тело, сосуд, почти лишенный содержимого, и вот он во власти этого человека, который сейчас его проверит и решит, стоит ли возвращать его в мир.

— Сколько вам лет? — спросил врач и приготовился записывать.

— Двадцать пять. Нет, уже двадцать шесть, — сказал Кречет.

— Род занятий?

Кречет на минуту задумался. Обливаешься холодным потом, а внутри, в самой глубине, затаилось что-то мирное, теплое. Сон. Большие всего на свете хочется спать, но если вернуться в гостиницу и лечь, ни за что не уснешь.

— У нас с отцом ферма, — сказал он.

Врач что-то ему говорил. Кречет близко видел его темные глаза — такие живые, ясные, добрые. У него сильно забилось сердце.