Сад радостей земных

— Я обругал родную мать. Скверно обругал.

Женщина промолчала; она готова была выслушать любое самое чудовищное признание и обратить любую вину в пустяк уже одним своим безличным спокойствием. Она была точно глубокий омут: в эти безмолвные воды можно бросить любое, что тебя гнетет, и навсегда от этого избавиться… но пусть он назвал Клару сукой — что за важность? Пусть он тогда шепнул про себя, что она сука, так ведь она сука и есть, с какой стати из-за этого расстраиваться.

Но ему вспомнился тот день в библиотеке и тот вечер дома, вспомнилось, как он лежал на постели одетый, даже не скинув башмаки, а Клара быстро, сбивчиво шептала, какая она счастливая, — и он понял: не то его пугает, что он назвал ее постыдным именем. Пугает мысль, что он ее этим наказал. А если так, значит, она чем-то заслужила наказание. Кречета затрясло, он больше не думал ни о Кларе, ни даже о себе и вдруг вскочил — так порывисто, что испуганная женщина вздрогнула от неожиданности.

— Что-нибудь неладно? — спросила она. — Что случилось?

Кречет ушел от нее сотрясаемый непонятным, невесть откуда взявшимся бешенством. Надо бы и эту девку наказать, осатанело думал он; ведь она его не слушала. Ей было наплевать. Растолкуй ей, что они оба сделали, он и Клара, объясни, подведи все итоги — ей все равно будет наплевать. Она и ухом не поведет.

10

Он вошел в приемную. Здесь пахло темнотой, сыростью, линолеумом.

— Слушаю вас, — сказала женщина за конторкой.

Седые волосы ее мелко завиты, а вид неряшливый.

Должно быть, докторова жена. Позади нее на стене — старомодная гравюра, на гравюре — старомодная сценка: черные, как железо, люди гордо стоят возле допотопного паровоза. Надпись тонкими вычурными буквами гласит, что здесь запечатлено некое историческое событие.

Кречет вновь перевел взгляд на женщину — черты ее словно бы обрели паутинную тонкость и металлическую отчетливость этой гравюры; так на какой-нибудь картине все предметы связаны друг с другом и друг друга дополняют.

— Слушаю вас. Вы мистер Ревир?

— Кристофер Ревир, — сказал Кречет.

— Так, прекрасно.

И женщина сделала пометку в книге записей. Писала она самым обыкновенным карандашом — желтым, с чистой, еще не тронутой резинкой на другом конце.

Кречет сел. В приемной было еще несколько человек. По одну сторону, на полукруглой скамье, идущей вдоль такого же полукруглого, фонарем, окна, — женщина с мальчиком. Лицо у нее печальное, застывшее; должно быть, она не старше Кречета, но словно из другого мира, а все оттого, что при ней ребенок; одета и причесана она крикливо и вместе с тем небрежно, лоб досадливо морщится. Мальчик ерзает у нее на коленях, хнычет. Мать наклоняется к нему, делает вид, что слушает, но, должно быть, заранее знает, чего он попросит.

— Нет, — говорит она. Сын извивается ужом, пытается выскользнуть из ее рук. — Нет, не смей.

Потом она достала сигарету, и, пока закуривала, мальчишка все-таки вырвался, подбежал к большому столу посреди комнаты. Это был старый, давно отслуживший свое обеденный стол. Ножки неуклюже и мило выгнулись, будто не выдержали многолетней тяжести потрепанных «Географических вестников» и прочих журналов и сборников. Мальчик взял один журнал и оглянулся на мать. И сделал вид, что сейчас отдерет обложку.

— Не смей, — сказала мать, дотянулась и за руку рванула его к себе.

Мальчик ничуть не удивился, но захныкал. Поверх его дергающейся головы Кречет встретился взглядом с молодой женщиной и тотчас отвел глаза. Она засмеялась:

— С детишками, знаете, столько мороки.

Никто не отозвался. Напротив Кречета сидит юноша лет девятнадцати, с ним немолодой мужчина в темном костюме. На лице младшего блаженное и растерянное выражение, как у слепого; глаза его не закрыты плотно, однако и не открыты как следует. Капризное хныканье мальчика беспокоит его, но он не в силах сосредоточиться, понять толком, откуда это беспокойство.

— Ну а тут сколько? Сколько? Эта задачка потрудней. — громко шепчет его пожилой спутник и сует что-то в руку слепому.

У пожилого бескровные тонкие губы, на них словно наклеена улыбка — заученная, профессиональная улыбка, в которой нет ничего веселого.

Кречет смотрит на него в упор. Слепой беспокойно ерзает на стуле.

— П-пять, — произносит он.

Произносит черезчур громко, не понизив голос в расчете на приемную врача. Молодая мать вынула сигарету изо рта, резким движением сбросила с губы крошку табака — явно хочет показать, что этот громкий голос ее раздражает. Заученная улыбка человека в темном становится еще более подчеркнутой. Она обращена к Кречету: может быть, он все-таки улыбнется в ответ?

— А вот еще трудная, куда трудней. Тебе, пожалуй, и не справиться, — говорит он.

И с этими словами чуть подается вперед, будто приглашает всех принять участие в происходящем; он даже подмигивает Кречету. И сует еще что-то в руку слепого юноши. Лицо слепого искажается, он сосредоточенно думает.

— Не смей, — снова резко, машинально повторяет молодая мать.

Мальчишка все-таки отодрал обложку журнала. Вместо того чтобы шлепнуть его, мать один только раз, но сильно бьет его по спине кулаком.

На стуле рядом с Кречетом — старик, совсем белые редкие волосы старательно начесаны на лысину в безуспешной попытке ее прикрыть. Старик не снял пальто. Поверх головы молодой женщины он неподвижным взглядом смотрит в окно, на дом через дорогу — приемная и кабинет врача помещаются в старом кирпичном здании, неподалеку от делового центра Гамильтона. Фамилия врача Свинкинс. Кречет попросту раскрыл телефонную книгу на разделе «Врачи» и повел пальцем по списку сверху вниз, пока не наткнулся на эту фамилию; в мертвой тишине гостиничного номера она показалась ему очень подходящей.

— Вроде солнышко хочет пробиться, — говорит молодая женщина.

Она вскинула голову, и голос ее метит прямиком в Кречета. Кречет кивнул — слышу, мол. Пожалуй, она напоминает одну девочку, с которой он учился в старших классах, — не Лоретту, но одну из многих таких же, как Лоретта. Кругленькая смазливая мордочка, углы рта горестно опущены — может, в подражание какой-нибудь кинозвезде, а может быть, и вправду ей невесело. Она опять вздохнула, стряхнула пепел, не донеся сигарету до пепельницы. Регистраторша поднялась из-за конторки, словно хотела выразить свое неодобрение, но только прошла куда-то в глубину дома.

— Доктор сейчас вас примет, — сказала она Кречету.

— Вы что, уговорились заранее? — спросила его молодая женщина. — Да, — сказал Кречет.

— А я не знала, что можно заранее, — сказала она и нахмурилась. Ее сынишка навалился животом на скамью, почти лежал поперек. — Ты что делаешь, чертенок? Хочешь себе зубы вышибить?.. Морока с ними, с детишками, — прибавила она и кисло улыбнулась. — Послушайте, вы тут все записывались заранее? А я никогда так не делала. Я просто прихожу и жду очереди.

— Мы записаны на пол-одиннадцатого, мэм, — говорит человек в темном костюме.

Слепой юноша беспокойно выпрямился, нос и губы его подергиваются. Пока говорила женщина, он будто принюхивался к ее голосу.

— Мы каждый вторник сюда ходим, — продолжает его пожилой спутник.

— Она мою фамилию записала сразу, как я пришла, — говорит мать мальчика. В ее голосе прорываются злые нотки. — Там запись не запись, а все равно следующая очередь моя. Я уже двадцать минут как пришла… И вы тоже заранее записывались? — спрашивает она старика.

Он качает головой — нет, не записывался. Лицо у него недовольное.

— Ну а я всегда приходила без записи. Кой черт, не до ночи же тут торчать! Мне только нужны таблетки. Я не могу даром время терять.

— Можете пройти передо мной, — говорит Кречет.

Женщина быстро глянула на него, чуть покраснела.

— Да нет, я обожду.

— Я тоже уславливался на десять тридцать. Вы можете пройти передо мной.

— Ну, не знаю… — Она смутилась. Погладила сына по волосам, будто только сейчас их заметила: красивые рыжевато-каштановые волосы, совсем как у нее самой. Я думала, может, доктор… Его жена записала мою фамилию… Уж не знаю, на что ей это надо.