Страница 50 из 56
Она повернула назад. В это время из темноты раздался тревожный голос:
— Мария Григорьевна?.. Это вы, Мария Григорьевна?
И тут же показался Трошин в своем длинном пальто нараспашку.
Федор осторожно и молча взял Машу под руку. Когда они остановились у калитки Машиного дома, Федор заглянул Маше в глаза и, запинаясь, сказал:
— Я многое отдал бы за то, чтобы вы были счастливы.
— Спасибо, — чуть слышно промолвила Маша. И тут же торопливо распахнула калитку...
— Я так поздно... Ты, Катюша, наверно, спала? — спросила Маша невестку, отпиравшую ей дверь.
— Нет, — ответила Катерина. — Я писала. А батюшка и ребята давно завалились... Из книги, Мареюшка, списывала. Ты на досуге посмотри, я, поди, наврала много.
В комнате на столике лежали раскрытый учебник и листик бумаги из ученической тетради, весь исписанный крупными ровными строчками. В глаза Маше бросилось «т», до смешного неуклюжее, раза в два больше других букв. В левом углу листа расплылось чернильное пятнышко.
Расстегивая на груди мелкие пуговки, Маша наклонилась над детской кроваткой и поцеловала крепко спящего сына.
В дверь заглянула Катерина.
— А я, Мареюшка, забыла со стола убрать, — шепотом проговорила невестка.
— Иди спи, Катюша. Я уберу, — ответила Маша, стараясь как можно дольше снимать платье, чтобы Катерина не видела ее лица.
— Я теперь не скоро усну, — мечтательно протянула Катерина, осторожно притворяя дверь.
Маша подошла к стулу, чтобы повесить на его спинку платье, но взгляд неожиданно скользнул по фотографии мужа, и она выронила из рук платье. Каким-то далеким и чужим показалось сейчас Маше лицо Павла.
«Павлуша, Павлик! — беззвучно шевеля губами, прошептала Маша. — Ты был для меня самым дорогим, самым любимым, и я никогда... никогда тебя не забуду. Только почему у меня так смутно, так неспокойно на душе? Павлуша, родной, ну почему, почему тебя нет со мной?
И, вспоминая, как она убежала от Валентины, как ее провожал Трошин, такой внимательный и такой чуткий, и как ей, совсем растерявшейся и оробевшей, было приятно опираться на его сильную руку, Маша бросилась на кровать и горько-горько заплакала.
XII
В эту зиму Катерине некогда было «ни охнуть; ни вздохнуть», как любила говорить она сама. Но Катерина никогда не жаловалась на усталость и поспевала везде — и печку истопить вовремя, и постирать, и посидеть с Коленькой. Находилось время и для учебы.
К Коленьке она привязалась особенно сильно. Катерина радовалась каждому шагу мальчугана и часто первой замечала, когда у него прорезывался новый зуб или когда он сам поднялся на ноги и, держась за табуретку, подошел к окну. И как только приходила с работы Маша, Катерина говорила, сияя в улыбке:
— А мы нынче, мамочка, тыкву по полу катали. Да такую большую-большую!
И Маша тоже улыбалась и спешила скорее к сыну.
От Константина письма приходили редко, и Катерина по-прежнему тревожилась за мужа.
Перед каждым занятием Катерина старательно умывалась, надевала чистое платье и являлась в комнату невестки принаряженной. Училась она прилежно и настойчиво. День, когда Катерина в первый раз без запинки прочла вслух целую газетную статью, был для нее настоящим праздником.
И зима прошла как-то незаметно в трудах, заботах и маленьких радостях.
А с наступлением весны хлопот у Катерины прибавилось вдвое. Дмитрий Потапыч уже начал готовиться к открытию навигации. Надо было починить и просмолить лодки, подготовить все несложное с виду, но требующее времени хозяйство поста. Одному старику было нелегко со всем управиться, и Катерине здесь тоже нашлось дело. Она приводила в порядок фонари и лампы, чинила марлевые пологи, помогала свекру смолить лодки.
Первые дни апреля стояли теплые, погожие. В начале второй недели в деревне лишь кое-где можно было встретить синевато-бледные полоски снега. По черной, размокшей от весенней воды дороге прогуливались важные нахохлившиеся грачи.
Как-то в полдень, выйдя во двор, Алеша увидел бабочку-крушинницу. Она низко кружилась над землей, мелькая лимонно-желтыми крылышками. Мальчишка погнался было за крушинницей, размахивая фуражкой, но она взмыла вверх и, пролетев над двором, растаяла в прозрачной голубизне.
Но снегу еще много было в горах, хотя на солнечных полянах, защищенных от ветра, уже пробивалась светло-зеленая колючая травка. В горах становилось все оживленнее от птичьего гомона. Прилетели малиновки и дрозды. И теперь в сосняке то и дело раздавалась отчетливая и звонкая песня дрозда, напоминающая переливы флейты.
Однажды Дмитрий Потапыч отправился в лес, чтобы срубить два-три молодых деревца для вешек. Вернувшись домой, он присел на ступеньку крыльца, снял с потной головы картуз и сказал Катерине, домывавшей в сенях пол:
— Благодать-то какая! Прямо май, да и только!
Отдохнув, старик пошел с Алешей на Волгу к лодкам, а Катерина, закончив с уборкой и радуясь, что осталась одна, села писать мужу письмо. Писала Катерина долго, обдумывая каждое слово, медленно и старательно выводя каждую буковку.
Она собиралась о многом сообщить Константину: и о том, что дома все в порядке и все, слава богу, живы и здоровы, и что в первых числах апреля отелилась Нежданка и телочку уже выпускают во двор, и что они с батюшкой взялись обслуживать два поста. Хотя им будет нелегко, но они справятся.
Увлекшись своим занятием, Катерина не слышала, как Коленька, игравший перед столом, ушел в чулан и, усевшись на пол, принялся перебирать в старом чугуне угли.
И лишь закончив письмо и запечатав его в конверт, Катерина вспомнила о мальчике. Войдя в чулан, она так и ахнула.
Весь перепачканный золой и сажей, как заправский трубочист, Коленька уже плескался в ведре с водой.
— Коленька, цветик лазоревый! — закричала Катерина.
А Коленька смотрел на тетку и заливался веселым, озорным смехом, размахивая чумазыми руками.
Про свое письмо, которое Катерина отнесла под вечер на почту, она никому не сказала.
С каждым днем Маша все больше и больше увлекалась своей работой. За ней было закреплено четыре буровые, расположенные в дальнем конце промысла. Ежедневно она обходила скважины и тут же на месте при помощи несложных приборов определяла удельный вес, вязкость глинистого раствора, содержание в нем песка. Потом, записав в журнале все нужные показания и наполнив раствором маленькое ведерко с крышкой, Маша шла на следующую буровую. Обойдя буровые, она спешила в лабораторию.
Скоро молодую лаборантку уже знали все рабочие закрепленных за ней скважин, и когда утром Маша подходила к остановке грузовых машин, доставляющих на промысел вахты, многие бурильщики еще издали кричали:
— С добрым утром, Мария Григорьевна!
И она со всеми здоровалась и, улыбаясь, замечала:
— А нынче опять хороший будет денек.
Домой Маша возвращалась немного уставшей, но всегда в приподнятом настроении.
За обедом Маша рассказывала о своей работе, где она нынче была и что видела, как идут дела на промысле.
— Слышали? — сказала как-то Маша, садясь за стол. — Валюшка Семенова уходит из конторы. К нам в лабораторию устраивается.
— А как, Мареюшка, у Авдея Никанорыча? — спрашивал Дмитрий Потапыч. — Скоро они там до нефти этой... ну, какой-то там особенной доберутся?
Старик все чаще и чаще задавал Маше этот вопрос. А как-то раз, не утерпев, он и сам отправился в Яблоновый овраг. Он долго ходил по промыслу, по-стариковски зорко ко всему присматриваясь. Побывал он в гостях и у Хохлова.
А вернувшись домой, Дмитрий Потапыч сказал Катерине:
— Вот... что могут сделать люди!
— Ты о чем, батюшка? — переспросила сноха.
— Да все о том же... о Яблоновом! — рассердился вдруг старик. — Какая ты непонятливая!
Семнадцатого апреля на Волге начался ледоход. Через четыре-пять дней Дмитрий Потапыч и Катерина должны были отправиться на свой пост в Задельный овраг.