Страница 23 из 56
— Думаю, папанька, на нефтепромысел пойти.
Старик разогнул спину, хмуро посмотрел сыну в лицо.
— В Яблоновый, говоришь? — через силу спросил он и, помолчав, прибавил: — А я-то другое думал...
Неожиданно Дмитрий Потапыч швырнул в угол вилы и торопливым шагом зачастил к двери.
В эту ночь Павел долго не мог заснуть. Он все думал о размолвке с отцом. Но своего решения — наутро отправиться на буровую к Хохлову — он не изменил.
III
Первое время Павлу приходилось трудно на буровой. Здесь для него все было в новинку. Да и сама работа оказалась тяжелой. Он так уставал, что дома, едва переступив порог, тотчас валился с ног.
Но прошла неделя, вторая, наступила третья... И вот Павел стал своим человеком в бригаде. Он уже не терялся, когда бурильщик отдавал приказание: «Подготовить элеваторы!» Он уже не путал один инструмент с другим, он научился с полслова понимать товарищей.
А вечером, старательно умывшись и с аппетитом пообедав, Павел садился за толстую, как библия, книгу «Бурение».
— И что с парнем такое творится? — со вздохом говорила мужу Катерина. — Ему бы с девками гулять, а он в книжку уткнется и сидит себе и сидит, как старик! Этакому молодцу да самую наилучшую невесту...
— Подожди, подцепит еще какую-нибудь. За этим дело не станет, — отмахивался Константин.
Дмитрий Потапыч совсем не разговаривал с сыном. И Павел старался реже попадаться на глаза отцу. Он делал вид, будто не замечает ни косых взглядов старика, ни его молчаливости.
Раз Хохлов — случилось это после смены — спросил Павла:
— Как живет-может Дмитрий Потапыч?
Павел махнул рукой.
— Осерчал на меня старик... Хоть бы вы потолковали с ним, Авдей Никанорыч.
— Отойдет, — ободрил рабочего мастер и, чуть помедлив, добавил: — Может, загляну как-нибудь в выходной.
— Вот бы хорошо! — обрадовался Павел. — Непременно заходите, Авдей Никанорыч.
В воскресенье Катерина пекла пироги. Завтракать сели поздно.
Все хотели есть, а худенький белоголовый Алеша, давно занявший свое место за столом, нетерпеливо поторапливал:
— Мамка, ну скоро ты там? У меня кишочки подводит!
Наконец из кухни показалась Катерина с большим блюдом, на котором лежали горячие пироги.
— Алешеньке первому, — сказала она, подходя к столу.
— Мне самый большой кусок, — потребовал мальчик, сверкая перламутровыми белками.
— Самый большой! — засмеялась Катерина.
Павел сел между Алешей и Егором — подальше от Дмитрия Потапыча.
Во время завтрака пришел Хохлов.
— Вот и гостя хорошего нам бог дал, — сказал Дмитрий Потапыч, вылезая из-за стола и направляясь навстречу кряжистому мастеру.
— Хороший или плохой, а уж раз пришел — не выгоните, — посмеиваясь в усы, заговорил Хохлов, протягивая хозяину широкую с мосластыми пальцами руку.
Павел, почему-то смутившись, тоже встал и с полыхающим лицом подошел к Хохлову.
— Садитесь, Авдей Никанорыч, с нами завтракать, — сказал он, когда тот разделся.
Мастера усадили за стол, и Катерина, особенно любившая принимать гостей, поставила перед ним тарелку с разными угощениями: тут были и пирог с осетриной, и румяные ватрушки с творогом, и сдобные плюшки.
— Напрасно беспокоитесь, — Хохлов расправил большим пальцем густые усы. — Я ведь позавтракал.
— И пироги кушали?
— Нет, пирогов не было. Блины и картошка жареная со свининой... Насчет картошки я особенный любитель.
— А теперь пирога нашего попробуйте, — настаивала Катерина. — Только из печки. Ну, прямо живой — дышит! Кушайте на здоровье.
Взяв большой кусок горячего пирога с глянцевитой масляной корочкой, Хохлов сказал:
— Уговорили. Выходит, блинам и картошке потесниться придется и нового жильца на уплотнение пустить!
— А ты ешь себе, Авдей Никанорыч, не сумневайся, — успокоил гостя хозяин. — В животе для такого кусочка всегда место найдется.
Катерина схватила со стола полведерный самовар и унесла его подогревать.
— Поживаешь как, Авдей Никанорыч, здоровьице как? — спросил Дмитрий Потапыч гостя, наливая в блюдце чай. — Давненько тебя не видел.
— Мое здоровье от бурения зависит. Есть меры проходки — значит, и на сердце поспокойнее, — Хохлов вытер масленые губы, посмотрел на Павла. — А с бурением у меня сейчас вроде как ничего... Трудностей всяких, само собой, не оберешься. Тяжелая тут местность для нашего брата-бурильщика. Горы, овраги, дорог никаких. А зимой и подавно. Куда как трудно зимой! — Мастер вздохнул, наморщил лоб. Но прошла секунда-другая, и в глазах у него сверкнул упрямый огонек. — Да, скажу вам, мне даже по душе эти места. Люблю, когда мозгами надо шевелить, расторопность проявлять. Природа свои капризы выставляет, а ты ей все наперекор да наперекор, да все по-своему делаешь!
Появилась Катерина. Она поставила пыхающий самовар на прежнее место, налила всем чаю и отошла к подтопку.
— Иной раз эдак думаешь, — после некоторого молчания проговорил Хохлов, водя пальцем по клеенке, — я, скажем, тридцать лет жизни бурению отдал, а другой человек про мою профессию толком ничего не знает. И обидно сделается. Как же это так? Я дня не проживу без своей работы, а он о ней и понятия не имеет.
Мастер насупил лохматые брови, отпил из стакана.
— В девятьсот одиннадцатом в Баку начинал, — не спеша продолжал он. — Тогда на дно в скважину или, по-нашему, на забой, долото опускалось на железных прутьях или на канате. Долото падало на забой и врезалось в породу. Потом его опять немного приподнимали вверх и опять опускали. А самые первые скважины вручную бурили — при помощи ворота и коромысла. А уж когда я попал в Баку, стали паровой машиной приводить в движение коромысло. В то время глубина скважины была не больше двухсот метров. Целый год уходил на бурение такой скважины. А породу из скважины вынимали желонками. Ведрами, по-другому говоря... Слабых да больных на промысел не брали. Потому как тяжело. А мне тогда все нипочем было! Раз мастер — лютой человек — кулачищем в лицо со всего размаха ударил. Другие от такого благословения к стене отлетали, а я на ногах устоял. Кровь лишь из носа потекла. Посмотрел мастер на меня выпученными глазищами да как заорет: «Сволочь деревенская!». Ну, думаю, сейчас еще обласкает. А его как не было на буровой. До конца вахты не появлялся. А потом уж меня больше не трогал. Ребята все смеялись: «Мастер о твою внешность кулак расшиб...» Помню, даже обратно на родину вернуться как-то хотел. Я ведь тоже волгарь. В Симбирской губернии, в деревне Бураловке отец хлебопашеством занимался. Да тоже не жизнь была, а маята одна. Из года в год неурожаи, а семья в восемь душ. Так, значит, и не собрался на родину.
Авдей Никанорыч посмотрел на притихших мальчишек и продолжал:
— Оглянешься этак на прошлое, и самому удивительно сделается, до чего это мы теперь совсем другими стали! — Он взял Павла за руку. — Ты верно как-то сказал — завод. Так оно и есть. В наше время буровую по-другому и не назовешь... Длинные теперь стали руки у бурильщиков. Лежит в земле нефть на глубине, скажем, в две тысячи метров, а мы и до нее добираемся.
Катерина, по-прежнему стоявшая у подтопка, вдруг негромко сказала:
— Матушка моя, и надо ж!
Все посмотрели на Катерину, и она, смутившись, покраснела.
Авдей Никанорыч погладил по голове Алешу.
— Кем, глазастый, будешь, когда большой вырастешь? — спросил он мальчика. — Бурильщиком, как дядя Паша?
— Нет, — сказал Алеша, — я капитаном хочу. На самом большущем пароходе.
— Тоже дело, — похвалил мастер. И, наклонившись к мальчику и хитровато подмигнув, он полушепотом спросил: — Капитаном-то когда будешь, нас с дедушкой хоть разок бесплатно прокатишь, а?
Алеша отвернулся, прикрыл рукой лицо.
Егор, уже давно проявлявший беспокойство и все что-то порывавшийся сказать, наконец сбивчиво проговорил:
— Скажите... сколько надо работать, чтобы таким быть, как вы?